Записки из страны Нигде
Шрифт:
На самом деле это - диагноз. Страдают такой болезнью графоманы, чрезмерно самонадеянные авторы или же авторы молодые и неопытные.
Им действительно кажется, будто они открыли Нечто. Узрели Новое. Обязаны донести до человечества. Озарения, бессонные ночи, восторги, падения, бездонные пропасти, много кофе, сигарет, иногда алкоголя, но мы сейчас не об этом.
Ну и вдохновение, конечно. Очень много вдохновения.
Малейшее непонимание их больно ранит и оскорбляет до глубины души. И всё это отнюдь не притворство, не игра на публику, это по-настоящему и чрезвычайно болезненно. Такой человек не понимает, например, что его переживания не уникальны, что тут и объяснять-то ничего не надо – всё уже было, было, было. Что он хотел
Нет, читатель – он существо меркантильное. Из текста, написанного кровью твоего сердца, он, читатель, возьмет ровно то, что ему, читателю, потребно. И ничего более. Он переварит твои образы, твои идеи, твоих героев, и присвоит их, сделает их частью своего жизненного опыта. Своего. Так, как сочтет нужным. Фактически читатель использует твой текст в своих целях.
И это – нормально. Так и должно быть. Незачем биться в корчах потому, что кто-то «не так» принял твоих персонажей. Раньше я тоже, кстати, ужасно переживала. Ну, когда ругали критики - ладно, раз ругают – значит, нам не по пути. Но вот когда хвалят не за то, за что, по моему мнению, мои тексты следовало бы хвалить, - вот это да, это больно.
А потом я поняла: это тоже не имеет значения. Каждый понимает текст так, как ему созвучно, только и всего. А автор свое дело сделал и может спокойно пойти пить пиво.
Писатель, кстати, вовсе не меняется от романа к роману. Наоборот, при нормальном раскладе каждый новый роман – это некая веха, оставленная на новом жизненном этапе. Пережил человек первую любовь – написал повесть про это. Пережил унижение на работе по случаю сокращения штатов и внезапного увольнения – написал повесть про это. Есть у него потребность выразить в художественной форме свои эмоции по тому или иному жизненному случаю. Получается выразительно, ярко, вызывает душевный отзыв у других таких же бедолаг – отлично, писатель состоялся. Не роман изменяет человека, человек своим жизненным опытом диктует тексту – каким ему быть.
Это очень нехорошо, если текст изменяет человека. Это нарушение субординации.
Автор всегда должен оставаться главным. Ноги автора должны быть в тепле, а голова – в холоде. Никаких «зорь», «бдений», «озарений» и прочего «вдохновения». Это все ведет к опьянению и графомании, а автору следует точно знать, о чем он намерен говорить и какими средствами он должен оперировать.
Я хорошо знаю, о чем говорю, потому что первые десять лет, в попытках писать, предавалась ночным бдениям и неумеренному кофепитию. Результат оказался более чем скромен, как по количеству, так и по качеству написанного. Сама я, создав пару страниц очередного шедевра, впадала в неумеренный восторг, который через несколько часов превращался в глубокую депрессию.
Понадобилось лет десять прежде, чем я научилась контролировать все эти писательские эмоции, и еще двадцать – чтобы я стала тем, кем стала: писателем, полностью контролирующим не только происходящее в романе, но и собственный эмоциональный мир.
Конечно, завершение большого текста – праздник. Но я не лезу на стены – сперва от восхищения собственной гениальностью, потом от ужаса перед собственной (конечно же) бездарностью.
Депрессия после окончания текста, опустошенность – верный признак того, что с автором что-то не так. Текст не есть божество, ему не нужно поклоняться. И следует как можно быстрее избавиться от иллюзии, будто ты вложил в книгу куски самого себя и попытался поведать миру нечто принципиально новое. Из диалога с читателем «не обогащенным» автор выходит только в том случае, если не получил ожидаемого поклонения. Такому автору нужно, чтобы все, прочитав его бессмертный текст, внезапно прониклись
Ракурс
00:00 / 27.12.2017
Почему Лев Толстой гениальный писатель? Сейчас, когда он многотомный классик с бородой, в это трудно поверить, но ведь он был революционный новатор в литературном методе. Позднее его находки растащили и стали широко использовать, а когда-то они производили ошеломляющее впечатление.
В школе мы учили наизусть отрывок про то, как князь Андрей бежал в атаку со знаменем, но потом его подстрелили, он такой упал и лежит и смотрит на небо, и тут Наполеон подходит и произносит: «Какая прекрасная смерть!» - но небо настолько грандиознее Наполеона, что и красивая фраза, и похвала из уст кумира и властителя дум нескольких поколений (да и мечта любого подростка – погибнуть геройски и при этом, лежа в гробу, слышать, как тебя все хвалят), - все это ерунда для князя Андрея. Вот облака – это да. И в этот момент он понимает нечто грандиозное и принципиально новое о жизни и о себе, этот момент его изменяет.
Гениальный же отрывок на самом деле! То, что нам его приходилось учить наизусть, здорово попортило впечатление. Понадобились годы, чтобы остыть от школьных страданий и снова вернуться к этой теме.
Я думаю, что – осознанно или неосознанно – именно этим приемом в большинстве своих рассказов пользуется японский писатель Исихара Синтаро.
На его книгу «Соль жизни» (в прекрасном переводе Александра Мещерякова) я набрела случайно: в паблике издательства «Гиперион» было помещено изображение самолета «Зеро» и отрывок из неведомого мне текста. Я отреагировала на самолет и поехала в магазин за книжкой. По дороге благополучно забыла имя автора и название. Милая девушка терпеливо предложила: «Опишите, что помните». Я сказала: «Японец про самолет». Вот так и получила «Соль жизни»…
Это сборник небольших рассказов. В основном они практически без сюжета. Это не новеллы в прямом смысле слова, как у О.Генри, с завязкой, стремительно развивающимся сюжетом и неожиданной развязкой, а, скорее, непринужденные разговоры с множеством примеров. Обычно - несколько историй, связанных общей темой: падение за борт, необъяснимо найденные вещи, странные встречи. Наверное, знатоки японской прозы найдут аналоги в старинных образцах и скажут, что подобного рода рассказы весьма традиционны для японской литературы в целом. Я могу это лишь подозревать.
В предисловии написано, что Исихара Синтаро в принципе нетипичный для японской литературы писатель. Японский текст предполагает, скорее, созерцательность, а «я»-персонаж «Соли жизни» всегда действует и рискует – охотится, плавает с аквалангом, ходит под парусом, гоняет на спортивном автомобиле и т.п.
Из рассказа в рассказ переходит одна и та же тема: необычное физическое положение, в котором в силу неких обстоятельств оказывается герой, внезапно изменяет для него взгляд на привычные вещи, вообще на весь мир и на свое место в этом мире, после чего, когда все возвращается к изначальному, «правильному» положению, сам герой обнаруживает – он никогда больше не будет прежним.
За то время, пока он переживал свое необычное состояние, он сделал открытия, которые попросту не позволят ему оставаться таким, каким он был до этих открытий.
Тот же князь Андрей: сначала он, как положено, бежал в атаку со знаменем; потом его остановила пуля, он опрокинулся на спину, упал… и поле битвы исчезло, он увидел небо. Резкая перемена в физическом состоянии и физическом положении буквально ткнула его лицом в иную реальность. После этого он уже не смог возвратиться к прежнему-себе.