Записки мелкотравчатого
Шрифт:
«Егор Эдуардович Дриянский из всех московских литераторов был наиболее частым посетителем и собеседником Островского», — свидетельствует тот же С.В. Максимов [15] . Дриянский был «крестником» Островского на литературном поприще: его первый литературный опыт — повесть «Одарка Квочка» — увидел свет в № 17-18 «Москвитянина» за 1850 год при непосредственном участии драматурга. Не был оставлен заботами своего великого друга писатель и на протяжении всего остального творческого и жизненного пути: Островский — частый слушатель новых вещей Дриянского (пьесы «Комедия в комедии», повестей «Паныч» и «Квартет» и др.), их редактор, он то и дело хлопочет, нередко безуспешно, за них перед другими редакторами. По просьбе Островского Дриянский начал писать «Мелкотравчатых», не обошлась без его участия и дальнейшая история этой книги [16] .
15
Островский в воспоминаниях
16
См. об этом в примечаниях к данному изданию.
Очевидно, в 1850-е годы у Дриянского еще было небольшое имение: в одном из писем того времени к Дружинину упоминается некая деревня, из которой получена весточка, что «град обработал все на два года вперед» [17] . Во всяком случае, тогда у Дриянского была еще возможность выбора между литературой (точнее, литературным заработком) и охотой (то есть существованием на доходы с имения). В письме к Островскому от 3 марта 1853 года раздраженный неудачами с повестью «Квартет» Дриянский пишет: «Черт с ним (то есть с «Квартетом». — В.Г.) и со всею литературой — лучше порскать!» [18] В сентябре 1856 года он собирался начать хлопоты о каких-то «вещах более существенных», чем литература, при которых «можно будет позабавиться литературой, но только забавляться, не больше того» [19] .
17
Письма к А.В. Дружинину. М., 1948, с. 118.
18
Неизданные письма к А.Н. Островскому, с. 108.
19
Письма к А.В. Дружинину, с. 121.
Эта операция — по замыслу Дриянского она, вероятно, должна была обеспечить его благосостояние — явно провалилась, и к началу 60-х годов мы его застаем кругом в долгах, с одной только надеждой «прокормиться честным литературным трудом». Теперь вместо собственной деревушки он ездит в имение Островского Щелыково (и выполняет там обязанности управляющего), а любимую охоту заменяет рыбной ловлей на речках Куекше и Мере, обильных «щуками и карасями». В последние годы жизни Щелыково (или, как его называл Дриянский, «Щелоково») становится для больного и измученного литератора каким-то символом отдохновения «без волнений и тревог»: «Дорогой Александр Николаевич! Наконец, мне начало во сне видеться, что я с вами в Щелоково…» [20]
20
Дриянский Е.Э. Записки мелкотравчатого, с. 34.
Мы не знаем даже, как он выглядел: не сохранилось ни подписанных фотографий, ни портрета. Есть, правда, два любопытных свидетельства о внешности писателя, которые позволяют предположить, что она была не совсем обычна.
Первое принадлежит М.И. Семевскому и относится к его посещениям квартиры Островского в Серебряном переулке, у Николы Воробина. 1 ноября 1855 года Семевский увидел здесь в числе гостей и автора «Записок мелкотравчатого» — «мужчину с загорелым лицом и с черными усами» [21] .
21
Островский в воспоминаниях современников, с. 129.
Второй «словесный портрет» — из письма А.Ф. Писемского к Островскому (около 7 августа 1858 года). С сентябрьской книжки «Библиотеки для чтения» за 1858 год должна была печататься повесть «Квартет». «Всю первую часть уже набрали», как вдруг Дриянский неожиданно потребовал, чтобы рукопись была передана в распоряжение Аполлона Григорьева. Последний еще весной 1858 года во Флоренции был приглашен Г.А. Кушелевым-Безбородко в «Русское слово» в качестве помощника главного редактора и ведущего критика.
У Писемского — в это время соредактора «Библиотеки» — были все основания для недовольства как поведением Григорьева, который выступал здесь в роли нежелательного конкурента, так и Дриянского — чересчур легкомысленного, непоследовательного и чуть ли не корыстолюбивого автора. И он в письме к Островскому (общему другу всех троих) не скупится на весьма нелестные характеристики. И в числе прочего вдруг возникает совершенно неожиданное определение, вроде бы к самому делу и не имеющее никакого отношения, но явно «портретного» свойства: «Я написал Дриянскому письмо довольно легонько, но ты распеки его и скажи, что так даже берейторы, облик которых он носит (курсив мой. — В.Г.), так берейторы не делают…» [22]
22
Писемский А.Ф. Материалы и исследования. Письма. М. — Л., 1936, с. 124.
Итак, первое свидетельство — «мужчина с загорелым лицом и с черными усами», второе — похожий на «берейтора». Эти свидетельства как будто не противоречат одно другому, скорее, наоборот, в совершеннейшем согласии рисуют портрет если и не охотника, то уж, во всяком случае, человека,
Самый глубокий и теплый отзыв о Дриянском оставил его друг С.В. Максимов: «За отзывчивое, мягкое сердце он в равной степени оценен был и литературным и театральными кружками… в литературных кружках возбуждал сочувствие постоянными неудачами в делах. Казалось, не было человека несчастнее его. А он не скорбел и не унывал, и тотчас забывал о себе, как только требовалась на стороне его помощь или простое участие, и затем хлопотал без устали» [23] .
23
Островский о воспоминаниях современников, с. 67.
Таким, кажется, и должен был быть Егор Дриянский — писатель, охотник, автор прекрасной, человечной и, пожалуй, одной из самых светлых и радостных книг в русской литературе — «Записок мелкотравчатого».
В. Гуминский
Записки мелкотравчатого
I
«С волками жить — по-волчьи выть», — говорит пословица. Все пословицы я уважаю за тот широкий смысл, который лежит в их основании, а значение последней как нельзя лучше оправдалось на мне самом.
Жил я долго в таком благодатном месте, куда с каждой весной прилетало множество дичи, в просторных полях водилась пропасть зайцев, а в болотах и заводях выплаживался выводками красный зверь [24] . Все соседи мои, за редким исключением, были страстные охотники: глядя на них, и я завел своры [25] две борзых [26] и мало-помалу научился выть по-волчьи, следить заячью тропу по пороше и с первой сметки [27] отличать в жирах [28] след на логово, добыть лису по нарыску [29] и прочее, и прочее. Одним словом, в короткое время я, как говорится в комедии, «дошел до степеней известных» [30] , или же, как выражались старые сутяги, стал «в роде своем не последний».
24
Красный зверь — то есть наиболее ценный зверь (медведь, волк, лиса, рысь и др.).
25
Свора — обычно две борзых или две пары борзых собак на сворке, своре — ремне или бечевке, на которых их водят (от слова «варятъ» — охранять по Далю).
26
Борзые — одна из древнейших пород охотничьих собак. Отличаются узкой, длинной мордой (щипцом), поджаростью, длинными тонкими ногами и быстротой бега (русские борзые). С борзыми охотятся на зайца, лисицу, волка и др.
27
Сметка — скачок зайца в сторону, чтобы скрыть след.
28
…в жирах… — то есть в многочисленных следах, которые проложил зверь, разыскивая пропитание.
29
Нарыск — след красного зверя.
30
«…дошел до степеней известных…» — неточная цитата из «Горя от ума» (дейст. 1, явл. 7).
Как все это сделалось, и какими судьбами я превратился из простого смертного в образ мелкотравчатого, разъяснить того не умею. Рассуждая о том иногда сам с собой, я припоминаю те впечатления, которые сопровождали меня в начале моего поприща, и, чтобы не забыть их совсем, записываю в том виде, как представляет их еще не изменившая мне память.
Однажды, сидя в просторном зале за обеденным столом у графа Атукаева, в кругу двадцати человек общих соседей — псовых охотников, я, как страстный ружейник, заспорил горячо о преимуществах ружейника перед борзятником. Двадцать голосов самой жаркой оппозиции не в силах были поколебать моих в том убеждений. Спор, доходивший подчас до неистовых возгласов и стукотни кулаком по столу, кончился далеко за полночь, уже во время ужина; кончили тем, что я дал слово хозяину отправиться с ним на всю осень в отъезжее [31] и присутствовать там в качестве наблюдателя.
31
Отъезжее — отъезжее поле — псовая охота с отъездом в какие-нибудь охотничьи места.