Записки мерзавца (сборник)
Шрифт:
Я выжидаю, я крепко сплю на Молчановке. Но я знаю: я уже не один. Мы перекликаемся разными голосами, может статься, мы еще наставим друг на друга пулеметы. Все равно: наши души вместе. Из питомцев зубного врача Гольденблата выйдут деятели нашей русской Америки.
– - Вы интересуетесь железом?
– - Я интересуюсь всяким товаром, я покупаю все, я перепродаю все...
– - Вы не боитесь продать ему муку? Говорят, он переправляет ее через Швецию в Германию...
– - Ах, дорогой, мне это так безразлично... Разницу -- разницу... Самую большую разницу...
Мы не одни, мы не одни, нас много, нас много!
Му-жайтесь, му-жайтесь!
Стучат колеса, поют вагоны. Я еду, я опять и без конца еду. Во Владивосток за американскими ремингтонами, в Гапаранду за шведской сталью, в Ростов за донокубанской мукой, в Ташкент за хлопком. Телеграфирую с каждой остановки:
"Купил, подтвердите двадцать пять процентов на фактуру".
"Продал, подтвердите десять процентов на фактуру".
Купить выгоднее, чем продать. Наилучшее припрятать, придержать...
И я: со свистком полированным, с револьвером Наган, с "индивидуальным пакетом", с малиновым звоном шпор.
"Земгусары".
"Ловчилы".
"Спекулянты".
"Пир во время чумы".
Ладно, ладно, скальте зубы, посмейтесь... Придет день: поскалите, посмеетесь...
Кувака... Кувака...
Кувакчут узловые, промежуточные, полустанки. И в самогонке сгоревший вохляк гнусавит:
В Куваке хоть упейся,
А сахарочку шиш...
А у нас сахарочек есть, а у нас сахарочку много... Но мы припрятали, но мы не смеемся, мы серьезные... Мы -- подснежники тихие... вроде анчара...
2
Иногда приходила звериная скорбь.
В бессонные ночи, на верхней койке в купе, когда коридор лузгал семечки, доносился скверным неочищенным дегтем, хором матерщинных слов.
В пасмурные утра, когда затягивал свою арию вентилятор и жирной печатью замазывали газетные листы...
В воскресные отдыхи, когда белым-красным, от раненых и сестер милосердных, зацветал Пречистенский бульвар...
В часы разговоров о "должны победить". Почему "должны"? Неизвестно.
И клевала, выклевывала мой влачащийся труп скорбь. Скорбь была миллионоглавой пьявкой. Главы -- убитых, и питались кровью их же. Высасывала под Праснышем и Саракамышем, под Луцком и Двинском, одной из голов залезала на Молчановку, подговаривала грязно-серую мышку в ночи промчаться напоминанием об ускользающем, невозвратном...
А в театрах уже играют не то восемь, не то десять гимнов, а ветчина уже два шестьдесят... Припрятываю, перепродаю, путешествую.
А Москву беженцы съели. Котелок привислянский вытеснил старообрядческую, скопческую рожу. На Ильинке не протолпишься. Работают локтями: в спину, в бок, в шею.
– - Спешите, спешите, внимание, внимание. У меня есть товар.
– - Отойдемте на минуточку.
Глава пьявки оборачивалась котелками; как кролик завороженный, лез я на котелки, и кровь моя перекачивалась в них, я падал,
Ирина Николаевна? Как-то встретил ее, не на улице, не в театре, на вокзале. Уехала с мужем на Урал, закупать на месте кровельное железо.
– - Работаете?
– - Работаю.
– - А Вы?
– - И я слава... Богу.
– - Ну-ну, увидимся, увидимся.
Муж Ирины Николаевны считался уже одним из первых богачей-нуворишей. В конце шестнадцатого позволили они себе роскошь: завести второго ребенка. Ребенок получился, а Ирина Николаевна от родильной горячки умерла. Говорят в бреду все голосила:
Кувака, ты кувака,
Воейковская вода...
Запомнился мотивчик. Венка я не возлагал. В день ее похорон находился в Златоусте, покупал ножи, ножницы, вилки. Да, умерла Ирина Николаевна, а мы ездим, ездим. Слава Богу, стучат колеса, воют вагоны, в случае чего любой стон заглушат.
Кувака, ты Кувака...
Кувакчим, кувакчим! Грех жаловаться...
Дни выдавались -- ну и дни! Не передохнешь, где уж тут об обеде, ужине разговаривать. В семь утра на Брянский, подталкивать вагоны с сахаром. Позже приедешь -- неловко со старшим помошником разговаривать. Толкотня, запросы -- не пообещаешь. К десяти -- Ильинка. На Ильинке у Сиу принять коносамент, в Международный -- инкассировать; на биржу -- к одиннадцати. В половине первого в "Метрополе" ждут какие-то толстые. Говорят по-русски с немецким акцентом. Приезжие из Стокгольма. От них к Гольденблату насчет акционирования его консервной фабрики. В пять -- в Московотоп, пощупать, нельзя ли уголька по твердым, на товарищеских началах. За двадцать минут до восьми -- на Николаевский: завтра утром в Петрограде важнейшее заседание с англичанами из Торговой Палаты.
Обедаю в вагон-ресторане. Две сестренки милосердные лет по семнадцать все платки роняют. Что ж, познакомиться можно. Выберем в знак памяти усопшей рабы Божьей Ирины блондиночку. Двадцать пять рублей оберу: пожалуйте, отдельное купе!
– - Ты с фронта?
Она смеется:
– - Что, заразиться боишься?
Интересно: будь Ирина Николаевна моей женой, осталась бы она жива или такая уж судьба. Инженер (рассказывали на Ильинке) сошелся с Шуркой-зверьком и ездил с ней в Питер покупать дом на Каменноостровском.
Венков просят не возлагать...
...У Гостиного Двора окликнули. Слез с извозца, вижу -- приятель из былой Гольденблатовской шатии:
– - Слышали, слышали, Колечка-то Колчеданов Мясоедовским агентом оказался!
– - Что же, повесили?
– - Натурально. Зайдем посидеть, позавтракать.
– - Некогда, ни минуты нет.
– - Хоть в Квисиссану?
– - Не могу, в банке ждут.
Голова горела от вчерашней московской суетни, от ночной поездной любви. Нагнулся и горстью снега обтер виски.