Записки нечаянного богача 4
Шрифт:
Я вздрогнул одновременно дважды — никогда бы не подумал, что это возможно. Первый раз — когда слова чёрной ведьмы прозвучали голосом Алисы Бруновны Фрейндлих в песне «Моей душе покоя нет». Слова которой, как мало кто знает, написал Роберт Бёрнс, а перевёл русский советский поэт Самуил Яковлевич Маршак. А второй раз — когда она напомнила мне про бабу Дагу, и «одна из твоих знакомых» звучало как «старшая в роду жены твоего брата».
— Она зовёт себя Мэри, хотя мать назвала её Мотэ Мдого, Маленький Огонь. Она хочет быть сильной в чужом, далёком мире, забыв о том, что даёт силу человеку. Семья, родня и друзья, дом и земля под
— Она умрёт через час, Волк. Камни стряхнут её на землю. Горы не станут слушать ту, кто бросил родной дом. Саванна не примет её на грудь из мягкой травы и песка. Она расшибётся у подножия Качвано Пэндо, едва Солнце поднимется на ладонь, чтобы взглянуть на её последний полёт. Смешно, Волк. На ваш язык имя этой горы переводится как «Борьба за любовь». У каждого племени есть предание о молодой дуре, что погибает из-за того, что выбрала не того мужчину, вбив себе в голову, что он последний или единственный. И все почему-то считают, что именно это — гимн любви. Не пятеро детей, не счастье ожидать шестого, не любимый муж, что вернулся с охоты живым, нет! Именно острая необходимость умереть, пытаясь доказать неизвестно кому непонятно что.
— Спятил мир, — согласно, по-стариковски протянул внутренний фаталист, воспользовавшись тем, что я из дискуссии выпал, пытаясь осознать как-то неожиданный взгляд на трагические судьбы джульетт, офелий и прочих ассолей.
— Я не могу помочь ей, белый Волк. Ты — можешь попробовать. Вы собирались завтра приехать ко мне. Если Мотэ Мдого умрёт на рассвете — я не смогу принять вас, — и фигура повернулась ко мне лицом.
Старая, очень старая негритянка, с лицом, покрытым морщинами. С иссохшими грудями. Со светящимися бусами, монетами и фигурками в ожерелье и на браслетах, обнимавших тонкие запястья. В накидке из чьей-то светло-коричневой шкуры, на которой светлели семь полос. Таких же, как светлые шрамы на обеих щеках хозяйки.
— Спасибо тебе, мать Куду**, за беседу. Отпусти меня. У меня мало времени, — мы с внутренним реалистом опустились на одно колено и склонили голову. Тоже одну. Мою. Одну на всех.
Выйти из бунгало так, чтобы не разбудить жену и дочь, было, наверное, самым сложным. Но я как-то справился. Дальше пошло полегче.
На крылечке хижины Головиных заметил чуть видимый даже не блик, а оттенок красного. Приключенец, как и всегда, курил «в кулак», держа сигарету так, чтобы её огонёк при затяжке не «демаскировал позиции». Видимо, собирался ложиться, хотя время было, что называется, «скоро уже вставать».
— Дай затянуться, — еле выговорил я. Челюсть, оказывается, скакала, как на коне, отдельно от всей головы.
— На, — не вздрогнув, протянул мне зажатую в левом кулаке сигарету Тёма. А потом раздался негромкий щелчок, и из-подмышки убралось дуло «Стечкина», что, видимо, внимательно разглядывало последние пару минут, кто же это там шуршал со стороны дома Волковых?
— Где Илюха живёт? — выдохнув дым, спросил я. — И сразу — на чём по местным степям быстрее всего ехать?
— Тво-о-ою ма-а-ать, — скорбно протянул Головин и прижал затворную раму пистолета себе ко лбу. — Ты всё никак не уймёшься?!
— Давай, ты потом меня поругаешь, себя пожалеешь, ну или как пойдёт, а? У нас времени…
— Полшестого, — буркнул он, внезапно оторвав от головы пистолет и направив его на кусты справа от крыльца. Оттуда выскочили едва ли не в исподнем Илюха и «Манька»- Мвэндвэ.
Жена хозяина что-то горячо зашептала, стоило им только выбраться на площадку перед хижиной. Сам хозяин в это время одновременно с Головиным, точно таким же движением, убирал в кобуру ствол. Такой же, да как бы ещё не побольше, чем у стального приключенца.
— Илюх, подробнее, — оказывается, Артём мог и просить, и командовать одновременно, при этом шёпотом.
— Хрень какая-то, Башка, — едва ли не смущённо ответил тем же шёпотом землевладелец. — Вскинулась, как змея ужалила, и ну к вам рваться! Да ладно бы сама-одна — меня на пинках пригнала. Говорит: «белый Волк знает, белый Волк скажет, помоги белому Волку». Я б со всем бы удовольствием, да только как?
— Качвано Пэндо. Восточный склон. До восхода успеем добраться? — выдал я, отворачиваясь от Головина, что всё тянулся забрать свою сигарету. Но замер столбом, впрочем, едва услышав незнакомое название горы, которое мне неоткуда было узнать.
— Если на багги — то можем успеть, — вот это я понимаю, воинская школа! Отельер одновременно и изумился донельзя — и снабдил требуемой информацией.
— По коням! Есть тент или батут? — уточнил я тем же шёпотом, добивая последние затяжки.
— Нахрена тебе батут, Дима? — голосом поражённого психиатра прошелестел Головин.
— Ловить Маленький Огонь. Потом объясню, побежали! Мвэндвэ, от бабули привет, проследи, пожалуйста, за нашими — чтоб не пугались и вдогонку не кинулись. Ну, наври чего-нибудь, вроде того, что мы на почту поехали, или на ночную рыбалку, — выдохнул я, подходя к Илюхе.
— Ага, на крокодилов-бегемотов. Без ничего. Волков — в роли живца, как обычно, — крайне недовольно продолжил шептать Головин, спрыгивая с крыльца без единого звука.
— Об этом говорить не надо, — наставительно прошептал хозяин, добавив несколько фраз на местном. Жена его только кивала, блестя впотьмах белками глаз, зажимая рот двумя руками.
Мы рванули вслед за Илюхой. Головин предсказуемо нёсся, как Всадник Апокалипсиса, вовсе беззвучно: ни камушек, ни песчинка под ногой не скрипнет. Илюха, летевший перед ним, слабо различимый в непроглядной африканской ночи, тоже звуков не издавал ни единого, даже страшно. Шелест песка и травы был только от меня, не умевшего перемещаться по-привиденчески-разведчески. А вот шума дыхания, кажется, не было. Видимо, потому, что дышать я снова забывал.
Возле ворот, которые медленно распахивали двое сонных местных, одного из которых безуспешно попытался пинком на ходу разбудить хозяин, стояло что-то, накинутое поверх большим куском брезента. Который, улетев, явил нам странный аппарат: четыре колеса, здоровенный движок впереди — и переплетение труб и уголков вокруг. «Если это — багги, то я — Карл Великий» — сообщил внутренний скептик. И тут же выпрямился, приняв горделиво-царственную осанку, потому как этот клубок металлолома завёлся, чихнув дважды, и озарил пространство впереди кучей диодных фар, не замеченных мною.