Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966
Шрифт:
– Нет, нет, Лидия Корнеевна, на Западе уже ничего не исправишь. Злое вранье Неведомской, Анны Андреевны Гумилевой, Маковского считается первоисточником и проникает в серьезные исследования. Мне некогда опровергать. Я не в силах225.
– Поляки в Париже обращались со мной как с мощами. Каждую минуту целовали колени.
Я спросила, побывал ли у нее Иозеф Чапский?
– Чапский? Был, был… – Она весело ткнула пальцем в мою злополучную брошку. – Я устроила ему сцену ревности, а он пел дифирамбы – вам.
Мне пришлось отколоть брошь от жакета и вручить ее на рассмотрение Нине Антоновне и Любови Давыдовне. (Которые
Дамы хвалили брошь226.
Анна Андреевна продолжала:
– Знаете, чему они там из моих рассказов более всего удивились? Вы, и вы, и вы (она кивнула мне, Нине и Любочке) этому нисколько не удивляетесь, для нас всех здесь это привычно. Они же делают большие глаза. Их удивило, даже потрясло, когда я рассказала, что за несколько дней до отъезда получила письмо от моряков и лесорубов. У них никто стихов не читает, кроме очень тонкого слоя интеллигенции. А тут вдруг, изволите видеть, моряки и лесорубы!227
Хлынул дождь. Он работал за окном, как хорошо налаженная, без перебоев, ровно работающая машина. Мне было пора – Анна Андреевна устала – да и ждала кого-то – кажется, Журавлевых. Из-за дождя я долго не могла уйти. Любовь Давыдовна капала ей в глаза какие-то синие, привезенные из-за границы, капли – оказывается, у этой злосчастной путешественницы в придачу ко всем болезням еще и конъюнктивит.
8 августа 6 5 «Дорогая Анна Андреевна вчера утром умерла наша Фрида» – своею рукой написала я сегодня. (И дальше адрес, потому что Анна Андреевна адрес могла позабыть, а телеграфировать пожелает.)
10 августа 65 Среди других телеграмм, читавшихся над гробом – над Фридиным гробом! – была и такая:
«Пусть ее светлый образ останется для нас утешением и примером душевного благородства. Ахматова»228.
Примером? Да. Но утешением? Какое тут утешение? Как утешиться, что Фриды больше нет, и главное, какое утешение в ее предсмертных муках!
10 сентября 65 Знает ли Анна Андреевна?229 И как я была бы счастлива позвонить Саше и сказать: «Саша? Говорю я… Скажи маме: в субботу, 4 сентября, дело пересмотрено, Иосиф свободен»…
Все кругом гадают: чье вмешательство побудило Верховный Суд пересмотреть наконец это дело? Думаю: капля долбит камень. Фрида своею записью докричалась, наконец, до широкого мира. На нас всех – и на Ахматову в том числе – Толстиков может плевать. На Сартра и на Европейское содружество ему плевать не позволяют. А Сартр – не знаю, правый он или левый? – Сартр, если верить слухам, написал Микояну, что в октябре писатели Содружества съедутся в Париже и там разговор о Бродском пойдет непременно230.
Необходимо, чтобы Анна Андреевна и все ленинградцы знали: к нашей радости примешана капля яда… Лев Зиновьевич ходил в Верховный Суд РСФСР и там ему сказано: решение ленинградского суда не отменено, как ошибочное, а изменено только в части срока: вместо пяти лет наказание сократили до уже отбытого времени – один год и пять месяцев. Значит, он все-таки был виновен?
В
25 сентября 65 Бродский… Освобожденный Бродский.
Он приехал в Москву раньше, чем в Ленинград. С ним вместе мы позвонили в Ленинград, Анне Андреевне. Я отдала ему трубку, а сама ушла в кухню жарить яичницу.
Иосиф. Тот, кого на один месяц и восемнадцать дней не дождалась Фрида.
Он как-то еще вырос и поширел. Большой, будто сильный. Но и потрясенный: не кончает фраз, бегает по комнате, все время крутит пальцами.
Одет плохо. Но и это его не портит. Доброта, простодушие, ум, дурной нрав, ребячливость – прямой поэт.
Читал мне стихи – но бросал, забывал их.
Теперь предстоит Ленинград и последний барьер – прописка.
Зашла за ним Юля. (Она его ко мне и привезла.) Они ушли вместе.
Подавая ей клетчатое пальто – Иосиф сказал:
– Все в клетку, как тюремная решетка.
8 октября 6 5 Приехала Анна Андреевна. Живет на Ордынке.
Такой отяжелевшей, унылой и раздражительной я, кажется, ее еще никогда не видала. Жалуется на сердце: «мне хуже от того, что лето я прожила без единой прогулки». Когда она встает, вид откровенно страдающий: гримаса боли и одышка.
Под зеркалом в столовой – две высокие белые стопочки книг. Возле нее, под рукою, один экземпляр. Бродский, наконец, освобожден, и наконец добежал до нас «Бег времени»! Но на радость, на счастье у нее, видно, тоже не хватает сил.
– Сейчас я покажу вам издательские мошенства. Подлейшие.
Она объяснила: снят эпиграф из Бродского к ее «Последней розе» (то есть убрана строка Иосифа, обращенная к ней: «Вы напишете о нас наискосок»). Со стихами к Борису Леонидовичу поступлено так: цикл разрушен и вместо «Памяти Бориса Пастернака» предложено озаглавить стихотворение «Смерть поэта». Она согласилась. Но, уже без спросу, негодяи подменили даты: вместо 1960-го под «Смертью поэта» в надежде на беспамятность читателей поставлено «1957», и под стихотворением «И снова осень валит Тамерланом», не 47-й, а тоже 57-й [186] .
186
Сняли строку Бродского – понятно: имя его запрещено цензурой. Поставили под стихами «Смерть поэта» не 60-й, а другой год – тоже понятно: мало ли какой поэт умер в 57-м году! Во всяком случае – не Борис Пастернак. В чем была задача злоумышленников, подменивших дату под последним стихотворением, – не совсем понимаю. Просто, чтобы подальше от 46-го?
– Это мелкое жульничество… – прокомментировала Анна Андреевна. – Нечто вроде воровства Муры Будберг с прилавка… Вы слышали? Все английские газеты полны этим происшествием… Какие мелкие, однако, приемы для такой крупной авантюристки!..231
Она протянула мне книгу.
– Это для вас, надпись и поправки прочтете после… А сейчас я только покажу вам, где должно стоять «Я всем прощение дарую». Вот здесь. Сразу после стихотворения о Пастернаке 47 года.
– Уверена, что весь тираж «Бега времени» загонят в провинцию – там его никто не станет покупать.