Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966
Шрифт:
Потом, помолчав:
– Идемте в соседнюю комнату, у меня к вам, как всегда, секреты.
Тяжело поднялась; я заметила, она взглядом простилась с пионами, и я вошла за нею в кабинет отсутствующего хозяина. Шла она, грузно ступая на отекших ногах.
В кабинете пыль, беспорядок, тяжелые шторы позади письменного стола, книги и бумаги вразброс. Мы сели в два сдвинутые кресла. Казалось, хозяин уехал внезапно, а после его отъезда на полу – чемоданы уезжающей Анны Андреевны. Послеотъездный и предотъездный разгром.
Анна Андреевна потребовала «Черепки». Быстрым, зорким оком оглядела две странички. «Так. Верно», – сказала она. Я не спросила, о чем она тревожилась, чему рада. «Верно, верно, –
И далее – нечто истинно ошеломительное:
– Я нашла обрывки «Седьмой»…
Видя, что я, как всегда, соображаю медленно, разъяснила, о чем речь, прочитав давно известную мне строфу из «Поэмы».
И со мною моя «Седьмая»,Полумертвая и немая,Рот ее сведен и открыт,Словно рот трагической маски,Но он черной замазан краскойИ сухою землей набит [178] .178
См. «Записки», т. 2, с. 162, 373.
Порылась в сумочке. Вынула листок.
– «Седьмая» нашлась. Обрывок, черновик. Слушайте:
А я молчу. Я тридцать лет молчу.Молчание арктическими льдами… —только эти строки запомнились мне, а строчки лились потоком, и еще, и еще, но я воспринимала туго, рассеянно, по весьма постыдной, самолюбивой причине… Я только что решила назвать книгу своих новых стихов «Молчание», а теперь нельзя.
– Заметили ли вы, – сказала Анна Андреевна, не обратив никакого внимания на мою просьбу прочесть новонайденную «Седьмую» еще раз, – заметили вы, что ни в английском, ни во французском нет слова «тишина»? Только «молчание».
Потом заговорила легким, свободным и даже веселым голосом:
– К вопросу о «Седьмой». Василия Журавлева помните? Так вот, я, оказывается, прямо наоборот. Он принял мои стихи за свои, а мне в руки попались эти листочки, я читаю и думаю: чьи это стихи? Кто бы это мог написать? Оказалось – я [179] .
Тишина так тишина. Посидели в тишине.
Вернулись в столовую. Анна Андреевна села на прежнее место, все вокруг стола – вокруг невероятных пионов. Чтобы снова поверить в них, потребовалось некоторое время. Анна Андреевна не спускала с них глаз.
179
«Седьмая элегия» опубликована в 1989 году в ахматовских сборниках: «Я – голос ваш…» (с. 297) и «Узнают…» (с. 286).
Я показала ей номер газеты «Новости дня» с объявлением о «Реквиеме» и о книге стихов Иосифа Бродского с пометкой «поэт-тунеядец». Она глянула невнимательно и протянула газету Юле. Заговорила о Бродском. Оказывается, к нему на день рождения ездили друзья – Толя Найман и Женя Рейн. Застали его не в деревне Норинской, где он отбывает ссылку, а в районном центре, в Коноше – в тюрьме. Наказан за нарушение режима: опоздал из отпуска. Толя пробился к какому-то большому начальнику и тунеядца на сутки отпустили тунеядствовать. Праздник удался.
Какие, однако, нежности! Хороший знак216.
Анна Андреевна рассказала, что в «Литературной газете» после всех коленопреклоненных
– Наровчатов убит, – добавила Анна Андреевна. – Он был здесь вчера и дрожал мелкой дрожью. Я его утешала.
И глупо, и смешно, и противно! А главное – скучно! Как это все надоело. Одно и то же, одно и то же, одно и то же! Почему не печатать собственные стихи Ахматовой, а печатать только переводы? Ведь ждановгцина практически отменена? Или не отменена? И какой болван, не имеющий касательства к поэзии, звонит другому болвану, и кто именно выносит окончательное решение, и почему все это вместе – государственная тайна? Причина, почему отклонены стихи, имя – решившего отклонить?
180
Анна Ахматова. Из древнеегипетских папирусов. Предисловие Сергея Наровчатова. – ЛГ, 29 мая 1965 г.
…Звонка о визах между тем нет и нет. Едут сегодня? Не едут?
Боже, какая скука! Сидим, молчим, ждем. И новость, которую я могла бы рассказать, но не рассказываю, тоже скучная, потому что опять, и опять, и опять Лубянка. От скуки я молчу… Оксмана вызывали на Лубянку. Весьма учтиво вернули ему все книги и все бумаги, кроме писем Глеба Струве, Владимира Набокова и нескольких книг. Довели свою любезность до такой степени, что какой-то тамошний генерал представился Оксману как поклонник таланта, и приказал своему шоферу довезти Юлиана Григорьевича до дому и – подумать только! – подняться с ним вместе в квартиру и отнести туда книги…
От своего участия в исключении Оксмана из Союза, о запрете на имя тамошние деятели, однако, отказываются. «Это какая-то другая инстанция»… Людоеды в овечьей шкуре.
Скууучно!
Возник обычный общий разговор о Евтушенко, Вознесенском и Ахмадулиной. О Евтушенко и Ахмадулиной говорили по-разному, о Вознесенском же все с неприятием.
– «Мальчик Андрюшечка», как называли его у Пастернаков, – сказала Анна Андреевна. – Вчера он мне позвонил. «Я лечу в Лондон… огорчительно, что у нас с вами разные маршруты… Я хотел бы присутствовать на церемонии в Оксфорде». Вовсе незачем, ответила я. На этой церемонии должен присутствовать один-един-ственный человек: я. Свиданий ему не назначила: ни у Большого Бена, ни у Анти-Бена…
Разговор впал в обычную колею: вот мы сидим, недоумеваем, бранимся, а Вознесенский, Евтушенко и Ахмадулина имеют бешеный успех.
– Надо признать, – сказала Анна Андреевна, – что все трое – виртуозные эстрадники. Мы судим их меркой поэзии. Между тем, эстрадничество тоже искусство, но другое, к поэзии прямого отношения не имеющее. Они держат аудиторию вот так – ни на секунду не отпуская. (Она туго сжала руку и поставила кулак на стол.) А поэзия– поэзией. Другой жанр. Меня принудили прочесть «Озу» Вознесенского, какое это кощунство, какие выкрутасы…217
Было около четырех. И до сих пор неизвестно – едут они или не едут, готовы визы или нет. Я ушла, условившись, что позвоню, и если да – примчусь на вокзал.
28 мая 6 5 (продолжение) Не уехали. Отправятся 1 июня. Нет ничего вреднее для больного сердца, чем этакие финты.
29 мая 6 5 Вечером вчера международный звонок. Скороговорка телефонистки: «Вас вызывает Лондон. Будете говорить? Будете говорить? Будете говорить?» – Буду.