Записки оперного певца
Шрифт:
В квартире отнюдь не было жарко, но Тартаков — неодетый — проводил меня в кабинет-гостиную и сел за рояль. Минуты через три-четыре ему подали халат. Он лениво накинул его, пошарил по бокам, пытаясь найти кушак, но, не найдя его, в халате нараспашку стал брать аккорды. Подняв с пола оброненный нянюшкой кушак, я подал его ему.
— Спасибо, напрасно беспокоитесь... тут тепло, — сказал он улыбаясь и кое-как натянул кушак на свою расплывшуюся талию.— Что же мы споем?
Я положил перед ним ноты. Он лениво принялся что-то подбирать на
— Направник не любит Леонкавалло, но у вас «Пролог» хорошо выходит, с него и начните... Только иначе нужно одеться — мне не нравится ни ваш сюртук, ни бархатный жилет. У вас что-нибудь в этом роде найдется? — спросил он и взял со стола фотографию Шаляпина в бронзовой рамке.
Шаляпин был снят в черном жакете и брюках в широкую полоску, в сорочке с высоким стоячим воротником при треугольных отворотах и галстуке-пластроне. У меня
<Стр. 289>
такое одеяние было, и Тартаков стал со мною прощаться. Я несколько растерялся от этой спешки, но все же затронул все тот же еврейский вопрос.
— Нам очень нужен баритон вашего типа. Чем черт не шутит? — сказал Тартаков и добавил: — Но мне пора в театр, а я еще не побрился. Так будьте к девяти часам, не робейте и спойте как следует.
Через два дня, выполняя все данные мне указания как в отношении нюансов, так и в отношении костюма, я пел на пробе. После «Пролога» за столом комиссии раздался голос Тартакова:
— Еще что-нибудь.
Я спел арию Мазепы. Секундная пауза — и тихо звучит голос Направника:
— А еще что вы могли бы спеть?
Я не успеваю назвать арию из «Диноры», как меня прерывает голос директора императорских театров В. А. Теляковского.
— Одну минуточку, — говорит он.
За столом начинается короткое совещание. Минуты через полторы-две снова звучит голос Теляковского:
— Спасибо, достаточно.
В моей голове мелькает: хотели взять, да спохватились. До меня спела три вещи М. Г. Валицкая, и в перерыве было уже известно, что ей предложили завтра явиться в дирекцию для переговоров.
Я иду на свое место и не успеваю сесть, как ко мне, чуть-чуть покачивая бедрами и обдавая теплом своих лучистых глаз, подходит необыкновенно красивая женщина в таком же необыкновенно красивом туалете и колоссальнейших размеров шляпе с огромным страусовым пером.
«Вот она какая в жизни! Еще лучше, чем на сцене!» — мелькает у меня в голове. Ибо я эту красавицу уже знаю: это Мария Николаевна Кузнецова-Бенуа. На сцене я ее слышал один только раз, но в доме у нас есть сотня ее открыток — две даже цветные, представляющие репродукцию с ее портретов маслом, написанных ее отцом, известным одесским художником Н. Кузнецовым.
Я вскакиваю, но она кладет мне руку на плечо и, властно усадив, наклоняется к моему
<Стр. 290>
светские формальности) Но она обдает меня горячим дыханием, ароматами тончайших духов и волнующим шепотом:
— Скажите, голубчик, это правда, что вы не хотите креститься?
— Правда, — отвечаю я, — я дал матери клятвенное обещание этого не делать. — Я вновь пытаюсь встать.
— Вот непоседа, — говорит Кузнецова и, совсем нависая надо мной, фамильярно надавливает на мое плечо. — Очень, очень жаль, комиссия вся за вас. А Иоаким Викторович не знал?
— Как — не знал! Я его три раза предупреждал, — отвечаю я.
— Какой вы глупый мальчик, — отвечает Кузнецова и рукой в длиннющей лайковой перчатке треплет меня за ухо. — Но Тартаков верен себе... Ха-арош! — звонко, грудными нотами, тягуче почти поет она.
И, сильнее прежнего покачивая бедрами, рассыпая улыбки и кивки во все стороны, идет—не идет, а уплывает на свое место. А ее место — позади комиссии; она не член комиссии, но все знают, что она некоронованный член и этой и многих других комиссий, по тому или иному случаю назначаемых Теляковским.
Кузнецова садится на свое место и, просунув голову между Теляковским и Направником, по-видимому, рассказывает о короткой беседе со мной. Я наблюдаю за комиссией и вижу, как немножко прислушался Тартаков, потом выпрямляется, обшаривает зал глазами и направляется ко мне. Я встаю ему навстречу.
— Вот видите, я был прав, — говорит он. — Вы очень понравились, особенно Направнику. Но сделать ничего нельзя, министр двора запретил даже докладывать о некрещеных инородцах.
— Позвольте, — робко спрашиваю я, — вы ведь все это знали, — зачем же вы меня звали на пробу?
— Директор обвиняет меня, что я скрываю от него хороших баритонов — пускай сам разбирается.
На следующее утро мой импрессарио М. С. Циммерман, со слов Кузнецовой, рассказал мне, что после моего второго номера Теляковский заглянул в список пробовавшихся певцов и установил, что я еврей. Он обратился к Тартакову с вопросом, крещен ли я или же согласен креститься.
<Стр. 291>
— Не крещен и не собирается, — ответил Тартаков.
— А нельзя ли будет его уговорить?
— Я попробую, — вмешалась Кузнецова.
— Да пустяки говоришь, — с раздражением возразил Тартаков, — я три раза пытался.
— Тогда разрешите вас спросить, Иоаким Викторович, — сказал Теляковский, — зачем же вы беспокоили и его и нас?
— А затем, чтобы вы, Владимир Аркадьевич, меня не упрекали, что я от вас скрываю молодых баритонов.
Так началось мое знакомство с лирико-колоратурной (она же лирико-драматическая) певицей Марией Николаевной Кузнецовой, пользовавшейся в то время большой популярностью, приобретенной в короткий срок.