Записки оперного певца
Шрифт:
До старости его звали Васей, ибо, независимо от положения, которое он занимал — а он одно время нес ответственный репертуар даже в Киеве, — он оставался типичным представителем русского бродячего актерства.
Сколько ни было клякс в наших спектаклях, как ни портил нам нервы отличный аккомпаниатор за роялем и путаник-дирижер за пультом, многие спектакли проходили с большим подъемом и -на достаточном по масштабам дела ансамблевом уровне. Оркестр и хор были небольшие (человек по восемнадцать), но они были укомплектованы из лучших работников киевского Городского театра. У них у всех было очень развито «чувство локтя» и коллективной
Таким образом, невзирая на декорационное убожество, спектакли в чисто эмоциональном смысле нередко соперничали со спектаклями Петербургского Народного дома, а порой намного превосходили нашу харьковскую халтуру.
И еще одно приятное впечатление осталось у меня от этой поездки — ощущение коллективной дисциплины.
Нас было в труппе девяносто три человека, которые вместе с какими-то огрызками декораций и бутафорией занимали четыре вагона — из них один мягкий для солистов. Ввиду маленьких перегонов вагоны прицеплялись к первому попутному поезду, нередко товарному. При очень плохих делах или попадая в дыру, где на всех не хватало гостиниц, мы спокойно и неплохо жили в своих вагонах.
В июне мы на Северном Кавказе застали жестокую холеру. В Ростове, в Новочеркасске заболевало до трехсот-
<Стр. 310>
четырехсот человек в день. Хорошо известно, как при старом режиме «умели» бороться с эпидемиями, и мы не без основания боялись заболеваний. Однако, основательно пошумев на собрании, мы выяснили, что деваться многим некуда, и постановили не разъезжаться.
Бывший у многих бельмом на глазу мягкий вагон солистов был заменен жестким, чтобы и его можно было мыть кипятком, и было постановлено соблюдать строжайшую диету. Было запрещено даже руки мыть сырой водой. Ели мы только вареную пищу, избегали есть хлеб, по пятам ходили за теми, кого подозревали в легкомыслии и т. д. В результате у нас не было ни одного заболевания и мы оставались единственной ячейкой, которая функционировала без малейших потрясений. Когда мы выехали из полосы эпидемии, многие меланхолично спрашивали друг друга:
— А почему нельзя завести такую же дисциплину в спектакле?
Увы, это был голос вопиющего в пустыне...
Был я свидетелем и анекдотического случая, для того времени характерного.
В Симферополе мы играли в небольшом клубе, где не было ямы для оркестра. Ввиду малочисленности последнего дирижер держал струнный квинтет возле своего пульта, и контрабас со своим длинным грифом пришелся как раз против места губернатора.
В первом антракте «Демона» за кулисы влетает губернатор и трубным гласом обращается ко мне — Демону:
— Что это за порядки! Контрабас мешает мне смотреть! Кто виноват? Убрать немедленно!
— А это дело дирижера, — отвечаю я, — сейчас позову его. — Через минуту пред грозные очи местного властелина — мужчины огромных размеров — предстает маленький толстенький человек с университетским значком и консерваторской лирой в петлице фрака. Губернатор поднимает плечи, сверкает глазами и кричит:
— Как вы себе позволили поставить контрабас перед самым моим носом? Убрать немедленно!
Маленький человечек вытягивается в струнку, щелкает каблуками лакированных туфель и ледяным голосом говорит:
— Окончивший Киевский университет святого Владимира
<Стр. 311>
свободный художник Кичин Исаак
При этом он подымает руку и останавливает ее на полпути между собой и губернатором. Тот багровеет, но спохватывается, что ведет себя по-хамски, как-то съеживается и не без смущения говорит:
— Я не представился, я думал, что вы по мундиру догадались, что я губернатор.
— Это безразлично, — перебивает его дирижер, — будем знакомы. Чем могу служить?
Губернатор жмет ему руку и уже не приказывает, а просит переместить контрабасиста с его громоздким инструментом.
— Ведь у вас и балет обещан — что же я увижу?
— Я думаю, что вам легче с кем-нибудь поменяться местами, чем мне рисковать ансамблем. Кстати, не наводит ли вас этот случай на мысль о необходимости устроить яму для оркестра?
В это время откуда-то привели Медведева. Губернатор узнал в нем кумира своей молодости и в беседе с ним просидел весь акт за кулисами, а затем уехал домой и больше на наших спектаклях не появлялся: сидеть перед контрабасом не хотелось, а нарваться на новую дерзость он уже не рисковал...
2
Осенью 1910 года Циммерман пригласил меня в неплохо составленную труппу в Гельсингфорс и Або. Дирижером поехал многоопытный В. И. Зеленый, хорошо известный еще со времен Мамонтовской оперы.
Гастрольные спектакли проходили в обычной для них атмосфере: русская колония, довольно большая, состоявшая преимущественно из чиновных и военных лиц, вздыхала по спектаклям Мариинского театра с его великолепными хоровыми массами и оркестром, да по балету, который в наших спектаклях заменяли не то две, не то три пары захудалых балерин. Зато немногочисленные финны и шведы, усердно посещавшие русские спектакли, были искренними приверженцами искусства и всячески выражали свою радость и признательность за постановку тех опер, которые местная труппа почти никогда не ставила:
<Стр. 312>
«Жизнь за царя», «Пиковая дама» и т. п. Финская печать относилась к нашим спектаклям чрезвычайно благожелательно.
Накануне 7/20 ноября мы все почему-то засиделись в театре очень поздно. Наутро был назначен «Борис Годунов», в котором мне предстояло появиться в середине спектакля в роли Рангони, и я безмятежно спал у себя в номере.
Около девяти часов утра раздался резкий стук в дверь моей комнаты, а через несколько секунд стали стучать во все соседние двери. Вскочив с постели, я подбежал к двери и услышал хриплый голос Циммермана:
— Скорее вставайте, господа, Лев Николаевич скончался!
Мы все знали о болезни великого писателя, о его отъезде из Ясной Поляны и как будто были готовы к роковому концу. Однако весть нас глубоко поразила.
Минут двадцать спустя мы, несколько солистов, живших в одном пансионе, собрались в гостиной и стали обсуждать вопрос об утреннем спектакле: давать его или не давать. Хор и оркестр были приглашены «на сезон», то есть на две недели, независимо от количества спектаклей. Театр был снят на таких же условиях. Но солисты и «добавочные» получали разовую оплату, и участникам спектакля было предложено уменьшить на одну единицу договорное количество спектаклей, обязательное для антрепренера. Стоит отметить, что не раздалось ни одного голоса протеста, и это помогло небогатому антрепренеру решиться на очень для него все же чувствительный убыток.