Записки партизана
Шрифт:
Группа тронулась до рассвета. Идти было трудно: тучи низко висели над землей, шел дождь, ревел ветер в глубоких ериках, глина липла к сапогам, ноги скользили на мокрых камнях. Только к вечеру подошли к железной дороге и, как всегда, начали наблюдение.
Первая ночь, намеченная для взрыва, прошла впустую: заложить мины не удалось.
Наступил канун Нового года.
Ночью немцы открыли стрельбу. Они били из винтовок, из автоматов, из пулеметов. Били бессмысленно, без цели, по кустам, по лесу, по темной, молчаливой степи. Быть может, они били спьяна, празднуя Новый год. Быть может, ими руководил безотчетный страх, что именно в эту новогоднюю ночь из
Когда день прошел и начало смеркаться, первым вышел командир группы Веребей. За ним, чутко слушая шорохи в кромешной тьме, шли цепочкой остальные.
Место, назначенное для взрыва, оказалось неудачным. Так же тихо, один за другим, отошли вправо. Взобрались на полотно. Луста начал копать ямку. Кузменко и Коновиченко легли в дозоре. Группа прикрытия замерла в кустах. Еременко вынул противотанковую гранату…
Удивительный человек Степан Сергеевич! Не раз присутствуя на занятиях в минной школе, я слышал, как убежденно, с большим знанием дела Еременко доказывал своим ученикам все преимущества нашей новой автоматической мины. Не раз при мне он восхищался замедлителями Ветлугина. Он прекрасно знал нашу мину, он мастерски умел обращаться с нею, умом он высоко ценил ее достоинства, но его сердце не лежало к мине. Для себя лично он предпочитал противотанковую гранату. Обкладывая ее толом, он рвал поезда. И надо отдать ему должное: рвал умеючи.
На этот раз он тоже вышел на полотно со своей любимой гранатой.
Он снял предохранитель и накладку и, осторожно придерживая инертную массу шпилькой, положил гранату в ямку. Луста начал укладывать вокруг нее толовые шашки.
И вдруг рельсы загудели. Сначала еле слышно, потом все громче, громче.
Шел поезд в неурочное ночное время, как в ту памятную теплую октябрьскую ночь на четвертом километре, когда погибли мои сыновья.
Надо было выхватить гранату и отскочить. Но заговорило чувство долга солдата — безоговорочно выполнить приказ командира, и оба минера продолжали работу.
Поезд был буквально в десяти метрах, когда Еременко и Луста соскочили с полотна.
Взрыв оглушил даже тех, кто в группе прикрытия лежал в кустах. Паровоз взлетел на воздух. Передние вагоны полетели под откос. Остальные, наскочив друг на друга, лежали на полотне, разбитые в щепы.
Первым пришел в себя Веребей и бросился искать минеров.
Он нашел Лусту недалеко от насыпи. Леонид Федорович лежал, широко раскинув руки, без всяких признаков жизни. Приказав Малых и Кузменко отнести Лусту, Веребей побежал искать своего друга Степу Еременко.
Он нашел Степана Сергеевича под обломками разбитого вагона: Еременко был мертв.
Товарищи понесли минеров в кусты. И так же, как тогда, на четвертом километре, друзья финскими ножами вырыли неглубокую могилу. Жужжали пули над головой, срезая ветки кустов. Страшно кричали раненые немцы на полотне.
Первым опустили в могилу Еременко.
Малых поднял Лусту и вдруг почувствовал, что под рукой бьется сердце. Он положил Леонида Федоровича на землю и брызнул в лицо водой из фляги. Веки Лусты чуть дрогнули.
— Жив! Луста жив! — забыв о пулях, об опасности, о немцах, во весь голос закричал Малых.
Еременко забросали землей, положили Лусту на самодельные носилки и вернулись в лагерь.
А Степана Еременко нет… Мне все казалось — он подойдет сейчас, сядет рядом и вполголоса, так,
Кузнецов написал стихи на смерть Еременко.
Несмотря на все их несовершенство, они до глубины души взволновали всех нас:
…Ночью темною, жгуче-холодной, В час, когда наступал Новый год, Шел с друзьями минер беспощадный В свой последний опасный поход… Взрывом страшным степь всколыхнуло, Смерчем огненным ночь обожгло, И обломки вагонов горящих С ненавистным врагом подняло… Схорони, мать-земля дорогая, Кровь святую, чтоб враг не видал, Схорони его сердце большое, Чтобы ворон его не клевал. Пусть все ветры степные расскажут, Как геройски погиб партизан. Его слава, как песня, польется По лесам, по горам и степям. На могиле твоей мы клянемся В бой последний бесстрашно идти, Твое знамя, облитое кровью, С чувством гордым вперед понести…Группе Лагунова положительно не везло: попытка пробраться в Краснодар через хребет Пшеда кончилась неудачей.
Я отправил их под Крепостную: оттуда они пойдут в город через водоразделы Афипса и Шебша.
Но и тут Лагунова подстерегала неудача.
Прежде всего, его группа неожиданно наткнулась на хорошо замаскированную немецкую засаду. Пришлось отступить с боем и, круто свернув влево, попытать счастья на более глухом пути.
Как на грех, будто из-под земли выросла вторая засада. Схватка была жестокой, а главное — шумной. Пришлось вернуться.
Общая обстановка значительно усложнилась в первых числах января. Немцы завязали крупные наступательные бои под Новороссийском и подтянули к предгорьям отборные части.
Наши минеры не знали отдыха: одна операция следовала за другой.
Кузнецов давно махнул рукой на то, что партизаны не бреются: не до бритья, когда несколько суток кряду не удается уснуть!
Не считаясь с потерями, немцы гнали к морю эшелон за эшелоном и широким фронтом вели наступление на предгорья.
Наконец, им удалось захватить многогорье Ламбина, и они начали лихорадочно строить на нем укрепления.
Для нас это было тяжелой потерей: Ламбина — ключ к равнине.
Предстояли упорные, жестокие бои…
В один из этих тревожных дней начала января произошло событие, как-то сразу определившее и подтвердившее энергичность наших усилий за последнее время.
Рано утром я пришел на Планческую, чтобы выполнить приказ командования — подготовить и отправить на операцию три группы минеров. Не имея достаточного количества людей, я должен был встретиться и договориться с командиром соседнего партизанского отряда «Овод» Карабаком об организации групп прикрытия. Я тотчас же отправился к соседям: они находились в то время километрах в шести от Планческой.