Записки пожилого человека
Шрифт:
Не помню, какого это было числа, но этот воскресный день навсегда врезался мне в память. Я был дежурным по курсу. Днем заместитель начальника училища по строевой подготовке решил обойти помещения курса (я его, понятно, сопровождал) и в одной из комнат, называемой нами по флотской традиции «кубриком») обнаружил непорядок — видно, обитатели ее торопились в увольнение и не убрали, как следует. Досталось, естественно, мне. «Передайте вашему ротному командиру, что я вас снял с дежурства, пусть он наложит на вас взыскание». Я доложил лейтенанту Ляховичу. Он решил не заменять меня — до нового развода оставалось два или три часа. Взыскание — «два воскресенья без берега» (то есть без увольнения) — не очень меня огорчило, в городе (училище располагалось на окраине Астрахани) мне нечего было делать, знакомых
Наш курс занимал три этажа. Расстроенный случившимся, я поднялся к себе в роту, на третий этаж, и тут услышал голос дневального с первого этажа: «Дежурный по курсу — на выход!». Думая о том, какие новые неприятности могут меня ожидать, стал спускаться вниз.
Навстречу мне поднимались два офицера (тогда их еще называли командирами). Я сразу узнал одного: он был училищным преподавателем, но на другом отделении и ко мне не мог иметь никакого отношения. Я удивился, что ему от меня нужно. Потом выяснилось, что он был добрым приятелем брата по курсантским годам и помогал ему отыскать меня. На второго я обратил внимание только в тот момент, когда между нами было всего несколько ступенек. Это был Даня, он приехал на высшие командные курсы, которые размещались на одной с нами территории.
Это была одна из самых счастливых минут в моей жизни. Брат рассказал мне, что родители эвакуировались сначала в Воронеж, а затем в Куйбышев. Под Куйбышевом, на Безымянке разместился авиационный завод, на котором работал отец.
Даня пробыл на курсах полгода, до конца июня, после чего возвратился во Владивосток. Месяц меня не было в Астрахани, мы проходили практику на Каспии. Но в остальное время мы часто виделись, много разговаривали. Узнав, что мне интереснее всего штурманское дело, Даня стал уговаривать меня переходить на гидрографическое отделение и договорился о переводе. Но в последний момент я отказался, наш курс отправляли на курсы пехотной подготовки, потом на фронт, в морские бригады, а гидрографов эвакуировали в Баку, в тыл. Переход в такой ситуации я счел постыдным.
В сорок четвертом я возвратился из госпиталя в дом родителей инвалидом. Мне было двадцать лет, и надо было решать, как жить дальше, чем заниматься, какую профессию выбрать для себя. За плечами у меня были средняя школа, один курс военно-морского училища, нехитрый опыт командира роты. Сейчас стыдно в этом признаться, но тогда мне казались вполне осуществимыми явно маниловские планы продолжения флотской службы — это с никуда не годными после ранений руками. В январе сорок пятого я даже предпринял попытку возвратиться в училище. Это было не простое мероприятие — нужны были командировка и пропуск, чтобы добраться до Ленинграда. И то и другое мне организовал один из соседей родителей по коммуналке — Николай Михайлович Щербак. Он был начальником летно-испытательной станции на том же авиационном заводе, где работал отец. Несмотря на разницу в возрасте (он был старше меня лет на двадцать), мы стали друзьями, он мне горячо сочувствовал и добыл для меня липу.
В училище я встретился с немногими уцелевшими на фронте моими однокурсниками, учившимися в группе «параллаксов». Они мне объяснили, что решить мою судьбу может только адмирал Георгиади. Он был тогда то ли начальником, то ли заместителем начальника управления военно-морскими учебными заведениями. Его сын, наш однокурсник, погиб под Сталинградом, и к нам у адмирала было особое отношение. Одним из «параллаксов» был наш ротный запевала заводной Женя Бабошин, потерявший на фронте ногу. Его зачислили при активном содействии Георгиади. Так что, объяснили мне ребята, тебе надо пробиваться к адмиралу — это единственный шанс. Но мне не повезло: Георгиади был в командировке, ждать его я не мог. Кончался срок моей командировки и пропуска, если меня с просроченными документами заметет какой-нибудь патруль, это грозит неприятностями не только мне — подведу Щербака. Я оставил в управлении военно-морскими учебными заведениями заявление и вернулся в Куйбышев.
Через месяц я получил оттуда вежливое официальное письмо, в котором говорилось, что если медицинская комиссия признает меня годным к военно-морской службе, я буду сразу
Когда после войны Даня приехал в отпуск в Москву, я уже учился на втором курсе филологического факультета Московского университета. Я рассказал ему о своей неудачной попытке восстановиться в училище, думая, что он мне посочувствует. Реакция его была для меня неожиданной: «Какое училище, ты что, спятил! Фронта тебе было мало? Будь доволен, что на этом все кончилось. Какое училище! Учись, где учишься, и выбрось дурь из головы».
Прошло много лет после войны, меня через брата (он был уже на флоте известным человеком) разыскал Юра Чернов. Он по доброй воле, по долгу памяти стал «историографом» нашего отправленного в пехоту и понесшего пехотные потери курса, добыл в архиве его список, выяснял, кто уцелел (увы, немногие), собирал сведения, кто, где и когда сложил голову. Когда мы встретились, он показал мне все, что добыл. Я удивился (в сорок первом это прошло мимо моего сознания, я этого совершенно не заметил), увидев, что на нашем курсе было немало, как нынче говорят, «лиц еврейской национальности». Почему так? Я думаю, что это было проявлением неосознанной тяги еврейских юношей первого послереволюционного поколения к профессиям, путь к которым был совершенно закрыт их отцам, дедам, прадедам, как бы своеобразной компенсацией за прошлое. Так появились в этом поколении евреев известные моряки, геологи, инженеры-доменщики, летчики — я говорю только о профессиях людей, которых хорошо знал. В списке погибших соотношение было таким же — евреев было не меньше. Это лучшее опровержение навязших на зубах антисемитских клише, о которых с горьким сарказмом писал Борис Слуцкий:
Евреи — люди лихие, Они солдаты плохие: Иван воюет в окопе, Абрам торгует в рабкопе.В Союз журналистов я вступил в 1959 году, сразу после его образования. Собственно, не вступил, нас, работавших в «Литературке», которая была тогда очень уважаемой газетой, приняли скопом и, как говорится, в первых рядах — у меня был членский билет с двузначной цифрой.
А покинул я этот Союз при следующих обстоятельствах. Пару раз я получал из Союза открытку с напоминанием: зайдите тогда-то и тогда-то, чтобы уплатить взносы. Что я тотчас же делал. Один из друзей, когда я сказал ему, что мне надо зайти уплатить взносы, даже посмеялся надо мной: плюнь на них, зачем ты так торопишься. «Наверное, из свойственного советскому человеку страха быть откуда-то исключенным — пусть даже только за неуплату взносов», — отшутился я.
Короче говоря, получив такую открытку, в обозначенное там время я пошел в Дом журналиста. Но девушка, которая принимала взносы, вдруг говорит: «Я не могу принять у вас взносы, вы должны сначала пойти на бюро». Не понимаю, в чем дело, чем вызваны эти строгости, но иду.
В дверях сталкиваюсь с одним бывшим сотрудником «Вопросов литературы» — он все еще числился в нашей журналистской организации. Он вне себя от возмущения: «Они мне учинили настоящий допрос. Хамили. Решили проверить нашу организацию, продемонстрировать бдительность. Из-за Вальки».
Здесь нужны некоторые пояснения. В ту пору раскручивалась кампания борьбы с «подписантами», расправлялись с теми, кто подписывал коллективные письма в защиту арестованных диссидентов. Исключали из партии, выгоняли с работы. Не добивали до конца — ограничиваясь строгими выговорами — только тех, кто каялся, а главное называл того, кто предложил подписать письмо, — предательство было обязательной платой.
У нас в журнале жертвой этой чистки оказался пушкинист Валентин Непомнящий: райком исключил его из партии — мы не исключили, не уволили с работы, коллектив проявил, как тогда это называлось, политическую незрелость, и деятели Союза журналистов решили заняться этим коллективом, чтобы продемонстрировать властям, что они, подручные партии (так они именовали себя), не остались в стороне от идеологической битвы.