Записки прапорщика
Шрифт:
К удивлению, я совершенно не замечал варварского отношения к местным природным ценностям. Простояв больше полугода на позиции Иквы, австрийцы, очевидно, были настолько уверены в прочности своего положения, что не производили сколько-нибудь бросающегося в глаза разрушения. Скорее можно заметить большую хозяйственную работу, какую ведет добрый хозяин в своем имении.
В сумерки въехал в Каменную Вербу, большое селение, насчитывающее свыше тысячи крестьянских домов, утопавшее в зелени, то есть фруктовых садах. Жителей
Выехав на большую площадь, на которой расположена церковь и школа, я остановился навести справку о дальнейшем маршруте. На мое счастье, показалась повозка, в которой сидел поручик Попов. Обрадованный встречей, я соскочил со своего скакуна и к поручику с вопросом: как проехать к полку?
– Штаб полка отсюда километрах в восьми-десяти, - сказал Попов. Около него все роты, чтобы завтра с рассветом двинуться к Радзивиллову. Я только сейчас оттуда, еду в обоз, чтобы передохнуть от боев и полученной контузии. А ты откуда?
– А я из обоза, вызван в штаб полка для назначения на новую должность. Догоняю полк.
– Далеко ли до обоза?
– Я его оставил за Рижскими казармами с Ханчевым, который прибыл туда на отдых.
– Боюсь, не смогу проехать этих десяти километров. Уже темнеет. Давай остановимся здесь, заночуем.
– Мне не особенно удобно, - возразил я.
– Телефонировал Моросанов, чтобы я как можно скорее прибыл в штаб полка.
– Эка важность! Я говорю, штаб полка остановился на ночлег в деревне Торжинской и лишь завтра с рассветом пойдет к Радзивиллову. Ты можешь переночевать здесь, а с рассветом выехать и догнать полк.
Я согласился.
Вошли в ближайшую хату, показавшуюся нам наиболее приличной. Хозяйка любезно предложила нам занять чистую горницу. Пока я расспрашивал Попова о бое, в котором он принимал участие, молодая крестьянка внесла большой горшок с кипяченой водой, так называемую баняку. Мы заварили чай.
– Ты помнишь, Николай Алексеевич, - обратился я к Попову, - за время стоянки в Сапанове нам все время твердили, что австрийцы чрезвычайно скверно относятся к пленным и к мирному населению и что в местах, занимаемых австрийскими и немецкими войсками, не остается ни одной женщины, ими не изнасилованной.
– Помню.
– А ты не спрашивал, действительно это так или все это было вранье?
– Не спрашивал я, да и некогда было спрашивать. С двадцать второго мая и до сих пор я не имел возможности по-человечески не только поесть, но и поспать.
– Давай сейчас спросим.
Я вышел в другую половину хаты. Там три молодых крестьянки-украинки стряпали ужин из картофеля и молока.
– Можно кого-нибудь попросить зайти к нам в горницу? Одна из женщин, высокая, стройная, лет двадцати шести, с приятным открытым лицом, ответила:
– Зараз буду.
Я вернулся в горницу. Минут через
– Садитесь, - обратился к ней Попов.
– Не хотите ли кружку чая?
– Спасибо, барин, я пойду сейчас ужинать.
– Мы хотели вас спросить, - продолжал Попов, - правда ли, что австрийцы плохо с вами обращались?
– Конечно правда. Чего же ждать от них хорошего. Коняку забрали, быдло одно забрали, жита половину забрали. Дида с повозкой увели уже месяца два как, а и сейчас нет...
– Так плохо, значит, жилось?
– Плохо, барин. Дюже плохо, а ниц не зробишь - война.
– Ведь коняку, быдло, жито и русские берут, - заметил я.
– То верно, но то свои бы брали, а то австрияки.
– Ждали вы, что русские придут?
– снова начал спрашивать Попов.
– О... нет, не ждали. Все говорили, что русским капут, больше не придут, а когда мы увидели, что австрийцы утекают, то нам стало ясно, что они брехали.
– Что же, рады вы русским?
– Как же не радоваться, мой мужик в армии, авось придет, если жив еще.
– А скажите, - обратился я к ней, - австрийцы с женщинами плохо обращались?
– Как плохо?
– не поняла она.
– Да так, что лапали вас, заставляли с собой ночевать.
– Ой, что вы, барин, разве ж это можно?!
– А вот мы слышали, что там, где австрийцы появляются, они сейчас же девиц и жинок гонят в баню, а потом к себе спать тащат.
– Э, нет, у нас такого не бывало.
– Может быть, в других местах было?
– Не знаю, как в других местах, а у нас очень обходительные стояли. Если какая жинка сама захочет, то ей ничего не поделаешь, а чтоб силой тащить, так этого не было.
– А много было таких жинок, которые сами хотели?
– Какое много? Разве непутевая какая... У нас на селе одна Зоська этим занимается, так у нее всегда было полно и офицеров и солдат, а к другим ни-ни...
– И она энергично замотала головой.
– Австрияки плохие, хуже наших, особенно мадьяры, с ними не поговоришь, от них ничего не поймешь, но когда наступала весна и надо было жито сеять, они своих коней давали на посев, а у кого своего жита не было на обсеменение, то и жито давали.
– Ну, спасибо вам за рассказ, идите себе ужинать.
– Ну, что?
– обратился я к Попову.
– Значит, брехали в наших газетах, что австрийцы и немцы баб насилуют?
– Черт их знает, может быть, и брехали, да и нельзя не брехать война, а во время войны надо разжигать инстинкты. Как заставить солдата идти в наступление, если не говорить, что неприятель надругался над верой, над женами и детьми? По совести говоря, у нас в тылу, пожалуй, больше безобразий творится, чем тут. Все-таки австрийцы и немцы куда культурнее русского воинства.