Записки прижизненно реабилитированного

Цилинский Ян Янович

В БУР заключенные старались не попадать. Они содержались там на тюремном режиме, то есть находились все время, кроме рабочих часов, под замком, и были изолированы от зоны лагеря. Получение писем и посылок не разрешалось. Работы назначались самые тяжелые, а паек штрафной — 650 граммов черного хлеба и жидкая баланда. Наказание БУРом накладывалось за самые различные провинности — от дерзости надзирателю (была ли дерзость, определял он сам) до невыполнения нормы. Случалось, что решение об изоляции заключенного принимал кум, который знал о дурных наклонностях своих подопечных и хотел этой предупредительной мерой пресечь вынашиваемые тайные мысли о побеге или восстании в лагере. Роман Прокопенко, рабочий из Киева, попал в БУР за пение. Этот человек не мог не петь

и пел всегда, хотя никто не понимал, откуда у него брались силы на это. Его звонкий и мелодичный голос, какой бывает только у украинцев, проникал в сердца слушателей, и людям казалось, что нечистый смрад барака сменяется на ласковый воздух Полтавщины. Прокопенко был родом из этих мест. Выступления Романа не нравились бандеровцам и начальнику лагпункта капитану Гусаку. Бандеровцы считали, что украинские песни положено петь только героям батальона «Нахтигаль», а капитан знал, что никаких песен в лагере ни петь, ни слушать не положено. Особенно опасную тональность, по мнению капитана, пение приобрело после прибытия на Медный Рудник итальянца Джузепе Вичини. Этот тридцатипятилетний механик сошел в 1951 году с борта своего судна в Ленинграде и попросил о предоставлении политического убежища. На родине он входил в ряды ультралевых. Органы быстро разобрались в сути дела и разоблачили Вичини, который был, не ведая об этом, агентом американской разведки. На Медном Руднике встретились две великие певчие цивилизации. Роман и Джузепе подружились. Один из них дополнил свой репертуар неаполитанскими песнями, а другой — украинскими. Они любили петь дуэтом, преодолевая в песне языковой барьер.

Незаметно приблизившись к Прокопенко, который сидел на вагонке и тихо мурлыкал себе под нос неаполитанскую песенку, Гусак произнес:

— Значит, опять поешь не по-русски?

— Пою не по-русски, — согласился Роман, поднявшись, как и положено, перед гражданином начальником.

— Теперь будешь петь в БУРе, — сказал капитан ласково, словно определяя заключенного на блатную работу в пекарне. Украинский акцент тягучей речи Гусака ничем не отличался от акцента, с которым говорил Прокопенко, но казалось, что эти два существа прибыли на Землю из разных галактик.

Лагерники старались помочь своим товарищам, попавшим в БУР. Роман был для Василия человеком, которого он не мог оставить в беде. Неожиданно Иголкину представилась возможность сделать передачу Прокопенко. На это вызвался фельдшер, который скоро отправлялся в БУР. Василий шел по лагерю и думал, где можно быстро раздобыть хлеба и махорки. У него самого в этот момент никаких припасов не было. И тут его осенило: «Надо попросить у Давида!» Студент знал, что Доберман обязан Прокопенко, который в трудное для инженера время делился с ним посылками. Роман был широкий и щедрый человек. Он не прошел мимо забитого и голодного новичка.

— Давид, дай хлеба и махры для Ромы. Он угодил в БУР! — сказал Василий, ворвавшись в секцию барака, где помещались придурки. Работающий дневальным плотный бандеровец, в обязанности которого входила функция вышибалы, хотел было выпроводить пришельца, но, узнав студента, отошел. Доберман сидел на табуретке и уплетал всухомятку здоровый ломоть белого хлеба, густо намазанный абрикосовым джемом. Белый хлеб он добыл в пекарне, а джем купил по расчетной книжке в ларьке. Этот продукт всегда стоял на прилавке. Работяги его не брали, предпочитая потратить свои небольшие средства на хлеб и махорку. На расчетную книжку заключенного для покупок в ларьке переводилось в месяц не более 19 рублей 70 копеек. Нечистая кожа на веснушчатом лице Давида лоснилась от жира.

— Кто такой Рома? — невнятно спросил инженер, продолжая жевать.

— Как кто? Ты же с ним на одной вагонке валялся! — задохнулся от возмущения Василий.

— Ах, этот. Надо поменьше петь и свое иметь, — произнес Давид и, довольный шуткой, залился смехом. Его лупоглазое лицо выражало восторг, а большие голубые глаза навыкате от избытка чувств еще больше вылезли из орбит. В своем равнодушии к чужой боли и самодовольстве Доберман был омерзителен.

Иголкин

понял, что если он еще на секунду задержится в секции, то ударит инженера, и бросился к выходу. Две пайки хлеба и пачку махорки ему дали работяги безвозмездно.

— Я держу слово, — продолжил Василий свой разговор с Давидом на пивзаводе. — Давай твой адрес. Не бойся, к куму не хожу!

Василий получил адреса и явки, по которым через вторых лиц следовало выйти на Анатолия Тимофеевича Марченко, и запомнил текст сообщения для главы концерна. В этот день Доберман через Канатжана Бальзаковича отправил письмо в Москву. Он уведомлял Паука о предстоящем визите студента. Письмо было написано в иносказательной форме и адресовано вовсе не Марченко. Призраки Медного Рудника и БУРа отступили от Давида.

4. Визит к Пауку

Иголкин выполнил поручение Добермана и в первые же дни по возвращении в Москву повидался с главой концерна. Встреча состоялась на квартире, расположенной на втором этаже ветхого деревянного дома на Гороховской улице. Строение находилось глубоко во дворе, за клумбами и кустами. В средней по размерам комнате, помимо самого Паука, были два человека, в которых студент безошибочно определил урок. Один из них, молодой красавчик с кукольным лицом и пустыми глазами, стоял заложив ногу за ногу и прислонившись ягодицами к краю стола, а второй, массивный и мускулистый человек средних лет («Медведь», — подумал Василий), сидел в глубоком кресле и отрешенно думал о чем-то своем. Они напоминали отъевшихся и изнывающих от скуки шестерок, которых пахан держит при себе и не пускает в настоящее дело.

— Студент, какие цифры стоят впереди четверки? — неожиданно спросил Анатолий Тимофеевич после короткого, ничего не значащего разговора.

— Две восьмерки, — ответил Василий, догадавшись, что речь идет о его лагерном номере.

— Какие глаза у Давида?

— Голубые, навыкате, один с желтизной.

— Желтизна на правом?

— При мне была на левом, — грубо ответил обиженный недоверием Иголкин.

— Говори, с чем пришел, — приказал Марченко, удовлетворившись результатом проверки.

— Давид просил нарастить танки на пивзаводе на Медном Руднике. Завод расположен около лагеря, где он загорает. Поехать туда нельзя. Запретная зона. При согласии вам надо связаться с директором завода и вызвать его для переговоров в Москву. Вот адрес, фамилия, текст письма и данные о заводе. — Василий подал заранее приготовленную записку.

— Давид и там развернулся, не может сидеть без дела! — улыбнулся Паук. — Интересно, какой ему будет процент?

— Самый высокий, — ответил студент, — спасенная жизнь!

Марченко пожалел, что задал вопрос. В глазах гонца промелькнули такая боль и тоска, что стало не по себе. Но чувства могли завладеть Пауком только на секунду. Реакция студента подсказывала, что человек с таким жизненным опытом может быть полезен для дела. Об этом же сообщал Доберман.

— Я должен выполнить наказ Давида, — сказал Марченко. — Он прислал письмо и просит вернуть тебе должок. Возьми, здесь пять кусков [27] . — Паук протянул толстый пакет. Его щедрость объяснялась не только просьбой Добермана, которая действительно была передана в письме, но и стремлением прикормить и приманить к себе студента.

27

Пять кусков — 5000 рублей. Заработная плата начинающего врача составляла 700 рублей в месяц. Мать Василия, работающая на полторы ставки и берущая ночные дежурства, получала 1600–1700 рублей. Это считалось богатством. Столь позорно низкое для государства вознаграждение за труд врача в Советском Союзе, в частности, было определено потому, что в 30-е годы Вячеслав Молотов произнес:

— А за что платить этим клистирным трубкам? — В это время народ уже знал про изверга профессора Плетнева, укусившего за грудь пациентку, и про других врачей-убийц.