Записки провинциального священника
Шрифт:
Коля, так звали мальчика, рассказал мне, что вчера вечером он подумал (вчера вечером!), что, может быть, ему следовало бы помочь храму. Он знал, что в иконостасе не хватает икон и храм нуждается в реставрации.
— В городе, — сказал Коля, — много говорят о вас, говорят, что у нас появился замечательный, удивительный священник, но ему очень тяжело.
— Я рад, что так говорят обо мне. Не потому, что это льстит моему самолюбию, а потому, что это важно для храма и для дела, которому я служу. И мне действительно тяжело.
— Я это вижу и постараюсь помочь вам.
Отбросив все насущные дела, я несколько часов просидел с Колей, рассказывая ему о технике иконописания, о маленьких секретах, которым научили меня мои
— Вы говорите о писании икон, — с удивлением произнес Коля, — как будто бы всю жизнь только этим и занимались.
— Я действительно писал иконы. Несколько моих икон находятся в иконостасе Покровского храма Московской Духовной академии. Но я не считаю себя большим иконописцем. А рассуждать о технике иконописи всегда легче, чем создавать иконы.
Коля приступил к работе. Он решил писать в храме. «Здесь лучше пишется», — сказал он. Работа у него пошла намного быстрее, чем у меня. Он, как губка, впитывал мои советы. Прошло несколько дней, и я мог уже только восхищенно наблюдать за ним.
Вскоре в храме появился еще один иконописец. Однажды Коля сказал:
— Знаете, отец Иоанн, в нашем городе есть замечательный, гениальный художник, Арсений Елагин...
Он согласился бы поработать в храме... Я говорил с ним об этом. Он пишет, правда, в сюрреалистической манере... Вас это не смущает?
— Нисколько, если, конечно, он не собирается в этой манере писать иконы.
— Нет, нет, что вы! Он верующий человек, православный, но сломленный... Несколько раз его помещали в психушку. Нужно сказать, что он страдает запоями, порой напивается до белой горячки. Но в психушку его запихивали не поэтому. Полгода назад, например, он устроил выставку своих картин на Соборной площади, напротив горисполкома. Ну разве это не сумасшествие? Не мелкое хулиганство, не нарушение общественного порядка, а форменное безумие! Были бы еще картины, как у людей: «Мишки в лесу», «Ленин в Смольном», «Вручение маршальского жезла Леониду Ильичу», — тогда можно было бы еще и подумать, и даже премию дать. А так... стоит только взглянуть на его картины — да вы сами увидите, — все сомнения разом отпадают. Тут и с психиатром нечего консультироваться. Диагноз в исполкоме поставили — и на три месяца на принудительное лечение. Сломанный он человек, но гениальный художник! Хорошо бы, отец Иоанн, вам навестить его. А может быть, прямо сейчас и пойдем? Живет он тут недалеко...
— Прямо сейчас, говоришь?
— Прямо сейчас.
— Хорошо, идем.
Арсений Елагин проживал в пяти минутах ходьбы от храма. Мы подошли к цокольной двери обшарпанного старинного здания. До революции за этой дверью, испещренной ныне хамскими надписями, видимо, жил дворник, а сейчас — гениальный художник Арсений Елагин.
— Звонок не работает, — сказал Коля и постучал в дверь. Из-за нее послышался рев или стон:
— Входите. Открыто.
Толкнув дверь, мы сразу оказались в комнате — никакой прихожей не существовало. Комната была огромных размеров и служила одновременно мастерской, выставочным залом, гостиной, спальней, кухней и даже ванной. Елагин лежал на железной кровати в брюках, сапогах и драной тельняшке. Лицо его было опухшим, глаза воспаленными, красными, щеки заросли недельной щетиной, и, наверно, столько же времени он не расчесывал
— Простите, батюшка, — смущенно пробормотал он.
Дрожащей рукой он потянулся за бутылкой водки, стоявшей на тумбочке (такие тумбочки являются неизменным атрибутом больниц, казарм, тюремных бараков, пионерских лагерей и семинарских спален), налил себе половину граненого стакана и залпом выпил, вытерев губы рукавом тельняшки.
— Ничего, отец Иоанн, я сейчас приду в норму. Я в нерешительности остановился. Конечно, меня не приглашали читать лекции о морали и вреде алкоголизма и даже предупредили о пороках, которыми страдает хозяин квартиры, но ведь я пришел говорить об его участии в реставрации храма, в написании икон, что невозможно делать при таком образе жизни. Впрочем, не впадаю ли я сам в грех осуждения? Имею ли я право осуждать его? Художник словно прочитал мои мысли.
— Таков я есмь, отец Иоанн, не будете бросать в меня камень?
— Вы знаете, что сказал об этом Христос?
— Знаю. Потому и надеюсь. Позвольте, я угощу вас чайком. Эту гадость, — он кивнул на бутылку, — я предлагать вам не буду. А пока можете посмотреть мои шедевры.
Картины Елагина производили жуткое впечатление. По мрачности миросозерцания его можно было сравнить с Гойей последнего, «темного» периода. Изощренность фантазии вызывала в памяти Босха. Бесовские оргии, вакханалия зла, безумие, земля, населенная звероподобными существами и загаженная, оскверненная, смердящая. Страшный апокалипсис, навеянный ГУЛАГом и психушкой. Представляю, как реагировали на эти картины, выставленные на всеобщее обозрение около исполкома, жители и отцы города!
Истерзанный кошмарами преисподней, художник искал выхода, просвета, и он забрезжил ему в ушедшей, распятой Святой Руси. Три-четыре картины, стилизованные под иконопись, были посвящены поиску этого утерянного идеала. Но они-то как раз показались мне менее удачными, о чем я откровенно сказал Елагину. И он согласился со мной.
— Вы абсолютно правы, — медленно, с расстановкой произнес Арсений. — Идеал Святой Руси и Православие — это все, что у нас осталось. Но они органически несовместимы с нашей уродливой, испоганенной действительностью. Попытки привнести их в нее создают впечатление фальши.
Это и есть фальшь, кощунственный обман, святотатство... Искусство, пытающееся дать позитивный идеал, сейчас ни на что иное не способно. И вообще, мы живем в период разложения искусства. Оно не в состоянии ни передать всего ужаса действительности, ни противопоставить ей положительный идеал. Остается одно — выход за рамки искусства. Моей последней картиной будет полотно, измазанное дерьмом. Альтернативой же этой мерзости может быть не стилизация под иконопись, а икона, преодоление искусства и прорыв к Богу. Вот к чему я пришел, отец Иоанн. Вас, конечно, ужасает все, что вы видите здесь. — Он страдальчески скривился. — Я знаю, что прикосновение к святыне должно быть чистым. Не думаю, что смогу легко преодолеть свои пороки, если вообще смогу их преодолеть, но обещаю вам: мое прикосновение к святыне будет чистым. Елагин взял бутылку и вылил ее содержимое на пол.
— Неделю не пью. Налагаю на себя недельный пост. А через неделю прихожу к вам на исповедь.
Через семь дней Арсений Елагин был в храме. Он исповедался и причастился, а затем сразу же приступил к работе над иконами. Так же как и Коля, он решил писать их в храме. Они работали вместе, рядом, помогая друг другу советами, но работали в разных манерах. Коля ассоциировался у меня с Рублевым. В его иконах — спокойствие, уравновешенность, классическое совершенство. Елагин же своей экспрессивной манерой, беспокойными бликами напоминал скорее Феофана Грека. «Ему бы писать фрески, — думал я, — картины Страшного суда, они получились бы у него превосходно».