Записки советской переводчицы
Шрифт:
Да оно и понятно: весь блеф, инсценируемый иностранным рабочим делегациям, стоит больших денег. За эти деньги большевики хотят что-нибудь получить. Это «что-нибудь» заключается в той пропаганде, сознательной или бессознательной, которую делегаты, по возвращении из Совдепии, проводят в рабочих кругах всего мира. С этой целью рабочие делегации в СССР долго не задерживаются, максимум две-три недели, а затем, марш-марш — отправляются по домам. В течение этих двух-трех недель делегаты находятся под неусыпным наблюдением и шагу свободно не могут ступить. Этим объясняется их энтузиазм по возвращении на родину. Другое дело, если иностранцев застрянет в СССР на более долгое время и будет более
Поэтому и к данному американцу Гурман отнесся в высшей степени недружелюбно. Но отказать было нельзя. Вот мне и было поручено с ним поехать на завод «Серп и Молот». Там он осмотрел мастерские, покрутил носом, а когда стал справляться об условиях зарплаты, то директор дал ему самые неутешительные сведения. Кроме того, ему было прямо заявлено, что жить ему будет негде, так как завод комнаты ему предоставить не может, а в Москве комнаты вообще не найти.
Коммунист вернулся в гостиницу с опущенным носом. Я следила за ним потом: не расскажет ли он своим коллегам о виденном и слышанном. Но он молчал, как в рот воды набрал. А на партии думал все же сделать хоть какую-нибудь карьеру.
Французская делегация
В числе прочих делегаций, в Большой Московской гостинице помещалась и французская делегация, с которой я мало имела дела, так как обычно все французские делегаты монополизировались Лидией Максимовной Израилевич. Она безукоризненно владела французским языком и поэтому всегда отказывалась от работы со всякими другими делегациями. Делалось только одно исключение: для Инкпина. С ним она ездила в Коминтерн и тогда пускала в ход свое знание английского языка.
Но с отдельными делегатами-французами мне все же приходилось сталкиваться. Так, весной 1932 года мне поручили проехать с двумя французскими делегатками парфюмерной и жировой промышленности, на фабрику «Красная Роза». Фабрика эта производит мыла, зубную пасту, кремы и пудру и считается одной из образцовых. В качестве наблюдающего с нами послали одного коммуниста, владеющего кое-как французским языком.
О нашем посещении дирекция фабрики была, разумеется, заранее извещена, так что, когда наш автомобиль подъехал к воротам, нас встретили помощник директора и председательница фабкома и провели прямо к директору. Директор, плотный и самодовольный рабочий, по-видимому, из «старых большевиков», либо из более или менее способных выдвиженцев, любезно принял нас в своем кабинете, тесной комнатке на третьем этаже большого, безобразного по своей архитектуре здания фабрики. Не зная ни слова по-французски, он предложил через меня делегаткам осмотреть все, что их интересует, и дал своего помощника в проводники. Просил также по окончании осмотра снова зайти к нему поделиться впечатлениями.
— Наша фабрика новая, — гордо заключил он, — много нововведений, конвейер наш посмотрите.
Мы начали осмотр фабрики. Обе француженки (одна из них была от фирмы Коти), изящные хорошенькие парижанки, в светлых драповых пальто, в легких весенних шляпках, произвели своим появлением в фабричных залах сенсацию. Мне было больно смотреть на наших русских работниц, таких измученных, голодных
Первым делом мы попали в штамповальный цех, где каждая работница обслуживает тяжелую машину-пресс, выкраивающую и закрепляющую картонные коробки для пудры. Машина громоздкая, управляется одновременно руками и ногами, причем, от работницы все время требуется сильное нервное напряжение. Работа идет в три смены круглые сутки. Вообще в Москве с тех пор, как начались пятилетки, почти все заводы и фабрики работают все 24 часа. Фабричные здания, вследствие этого, скверно проветриваются машины быстро изнашиваются, а рабочие буквально не знают ни отдыха, ни срока.
К нашей группе сзади незаметно присоединилась еще пожилая востроносая работница в красной косынке. Я безошибочно угадала в ней коммунистку. И не потому, чтобы я обладала какой-нибудь особенной зоркостью или наблюдательностью — вовсе нет. Любой советский гражданин, по каким то неуловимым, казалось бы, признакам всегда без промаха узнает коммуниста. Очевидно, путем долголетнего опыта выработался какой то нюх или инстинкт.
Мы подошли к одной из машин, за которой сидела молодая работница. Машина безостановочно грохотала, движимая, как и все другие машины, большим приводным ремнем. Электрический двигатель не давал ни минуты покоя. В процессе работы у моих делегаток произошел с девушкой следующий разговор.
— Сколько вы зарабатываете в неделю?
— Тридцать два рубля, без вычетов.
— Вы учитесь где-нибудь?
— Какое там, хотела бы учиться, да ведь работа в три смены — не шутка; эту неделю, скажем, утром работаю, следующую — после обеда, а еще следующую — ночью. Вы бы попробовали ночью поработать, так узнали бы — как можно при ночной смене учиться. Да и зарплата малая, вычеты большие.
Я перевела эту тираду француженкам. Вмешалась старая работница-партийка.
— Ты что же, Мотя, такое рассказываешь, ведь в кружки-то небось записана? Политграмоту изучаешь? А что до зарплаты, так ведь от тебя зависит. Перегонишь норму, вот и заработаешь больше.
Француженки удивились.
— Я мы слышали, что в Советской России все молодые работницы учатся, в университеты на вечерние курсы записаны. А потом, что это с нормой? Разве у вас сдельная работа? У нас, у Коти, мы работаем по часам, но нас не проверяют, сколько мы выработали за час.
Коммунист за моим плечом глухо сказал:
— Товарищ переводчица, вы этого не переводите, зачем зря девушку смущать.
В это время нас окружили работницы следующей смены. Они завистливо смотрели на пальто делегаток, щупали его исподтишка руками и спрашивали:
— Разве это простые работницы? Сомнительно чтой-то, смотри — какие расфуфыренные.
Коммунист сказал:
— В Европе все так ходят, там платков не носят.
— Ишь ты, не носят. Мы бы тоже, может быть, не носили бы, кабы денег побольше было. А почем у них такое пальто?
— Что они спрашивают? — заинтересовалась работница Коти.
Я перевела.
— Сто франков.
— А сколько это на советские деньги?
— Около десяти рублей.
— Вот видишь, а у нас такое и за три сотни не купишь.
Но старая коммунистка поспешила повести нас дальше.
В самом большом зале внизу, где наполняются баночки кремом, а тубочки пастой, все окна были не только закрыты, но вообще устроены так, что их нельзя открыть, сплошные рамы, наглухо замурованные в стены. Жара и духота там стояли ужасные. Я заметила, что у всех от недостатка кислорода утомленные, красные и потные лица. Оказалось, что есть два вентилятора, но один из них сломан и не работает, а другого для такого большого помещения мало.