Записки
Шрифт:
На следующее утро императрица прислала мне портреты – свой и великого князя – на браслете, осыпанном брильянтами; великий князь также прислал мне часы и великолепный веер. Когда я была готова, мать повела меня к императрице, где мы нашли великого князя. Ее императорское величество вышла из своих покоев с большой свитой и отправилась пешком в собор, где я была обручена великому князю архиепископом Новгородским, принявшим накануне от меня исповедание веры, и там в церкви тотчас после обручения я получила титул великой княгини с наименованием императорского высочества. Князь Никита Юрьевич Трубецкой, тогда генерал-прокурор Сената, получив от императрицы приказание написать Сенату указ относительно этих двух титулов, которые императрица пожаловала мне по старинному обычаю, спросил, надо ли к ним прибавить слово наследница, которое давало право на престолонаследие. Императрица сказала,
С того дня я шла впереди матери; признаюсь, я этого избегала, насколько могла, и мне стали целовать руку. Многие делали то же и матери, но были иные, не делавшие этого, между прочим, воздерживался от этого великий канцлер граф Бестужев. Мать приписывала это недоброжелательству с его стороны, и это увеличивало предубеждение, которое ей внушили против него.
Семнадцатого июля 1744 года императрица праздновала в Москве мир со шведами, заключенный, кажется, за год до того. Для этого она опять отправилась в Кремль, оттуда – после торжественного молебствия – в Грановитую палату, или старинную аудиенц-залу, где раздала множество повышений и наград. Вот те, о которых я помню; многих других я забыла. Фельдмаршал Ласси получил шпагу, осыпанную брильянтами; вице-канцлер граф Бестужев был сделан великим канцлером; камергер Воронцов – вице-канцлером и графом; камер-юнкеры Гендриков, Скавронский, Чоглоков – камергерами; графиня Румянцева и Нарышкина – статс-дамами; княжна Кантемир, дочь принцессы Гессенской, – камер-фрейлиной; Брюммер, Лесток и Румянцев – графами; двое первых возведены в графское достоинство Карлом VII, императором Римским, а последний – императрицей.
Мой двор был составлен, и вот те, которые находились при мне: князь Александр Михайлович Голицын, в настоящее время фельдмаршал, был сделан моим камергером вместе с графом Ефимовским и графом Гендриковым-младшим, а в камер-юнкеры мне дали графа Захара Григорьевича Чернышева, в настоящее время генерал-аншефа и вице-президента Военной коллегии; Вильбуа, впоследствии генерал-фельдцейхмейстера, и графа Андрея Бестужева, сына великого канцлера. После того как этот мир был торжественно отпразднован балами, маскарадами, фейерверками, иллюминациями, оперой и комедиями в течение по крайней мере восьми дней, императрица отправилась в Киев. Великий князь и мы с матерью выехали за несколько дней до нее.
Во время этого путешествия возникла в нашей свите большая распря, и вот что дало к ней повод. У великого князя была своя карета, в которой ему следовало быть с его гувернером Брюммером, обер-камергером Берхгольцем и обер-егермейстером Бредалем, – с людьми, назначенными для его воспитания. Я была в своей карете с матерью, графиней Румянцевой и Каин, фрейлиной матери.
Великий князь, скучавший в своей карете с педагогами, захотел поехать с матерью и со мною и приглашал четвертым кого-нибудь из кавалеров свиты. Большей частью это были либо князь Голицын, либо граф Чернышев, мои кавалеры, которые были тогда такие же живые и ветреные, как и мы. Матери, в свою очередь, было скучно одной с тремя детьми во время такого длинного путешествия, и, чтобы всех удовлетворить, она выдумала взять одну из повозок, которые были с нашими постелями. Она велела положить туда доски и подушки, так что на них могли усесться от восьми до десяти человек. Когда эта повозка была готова, мы не хотели больше ее покидать, и кроме матери, великого князя и меня туда сажали только того, кто мог всего больше нас позабавить и развлечь, и с утра до вечера мы то и дело смеялись, играли и резвились. Но так как графиня Румянцева, Брюммер, Берхгольц и Каин никогда туда не допускались, то они очень разобиделись, порицая, критикуя и ворча из-за всего, что бы мы ни делали. Они ехали все четверо в одной карете, где, между тем как мы забавлялись, они взаимно поддерживали дурное расположение духа, разжигая друг друга на наш счет. Наша повозка это знала, но ни во что не ставила.
Мы миновали Серпухов, Тулу, Севск и въехали в Украину, где, миновав Глухов, Батурин, Нежин, мы прибыли в Козелец, в котором граф Разумовский велел выстроить очень большой дом. Там мы ждали в течение трех недель императрицу. На каждой станции было по восемьсот лошадей. Императрица тратила много времени на остановки, а также шла пешком и ездила очень часто на охоту. Наконец 15 августа она приехала в Козелец. Там постоянно только и было, что музыка, балы да игра, которая
Пробыв несколько времени в Козельце, мы отправились в Киев. Императрица поехала вперед; мы увидели ее ставку по сю сторону на берегу Днепра, город Киев представляет удивительно красивую картину на другом берегу. Двадцать девятого августа 1744 года императрица переехала с нами по мосту через Днепр и совершила свой въезд в Киев. Здесь, как это было во всех городах, через которые мы проезжали с Москвы, духовенство вышло за город, и как только показывались хоругви, все выходили из карет и вступали в города пешком вслед за крестным ходом.
Императрица отправилась в Печерский монастырь и в церковь, где находилась чудотворная икона Божией Матери, писанная, говорят, святым Лукою. Во всю свою жизнь я не была более поражена, как при виде чрезвычайного великолепия этой церкви, в которой все образа покрыты золотом, серебром и драгоценными камнями. Церковь сама по себе просторна и той готической архитектуры, которая дает церквям гораздо более величественный вид, нежели тот, какой дают им теперь, когда слишком большой свет и величина окон не отличают их ни в чем от бального зала или зимнего сада.
На следующий день приходился праздник ордена Святого Александра Невского. Его отпраздновали торжественным богослужением, к которому, вопреки тогдашнему обычаю, нам велено было пойти в придворных платьях, хотя в Москве императрица приказала нам сказать, чтобы мы не брали с собою парадных платьев. В Киеве мы встретили графа Флемминга, которого послал король Польский к императрице, чтобы приветствовать ее с прибытием на границу этого королевства. День именин императрицы – 5 сентября, был также отпразднован в Киеве с большим парадом. Впрочем, все дни уходили на посещение церквей и монастырей или же на прогулки, то есть императрица прогуливалась в одних местах, между тем как великий князь и мы с матерью – в других. Императрица пожелала, чтобы ни я, ни великий князь не ходили в пещеры: она находила там воздух сырым и вредным.
К концу нашего пребывания в Киеве императрица отправилась с нами в один монастырь, где должны были дать представление. Это представление началось около семи часов вечера. В театр нужно было идти через церковь. Это представление содержало несколько пьес. Были прологи, балеты, комедия, в которой Марк Аврелий велел повесить своего любимца, сражение, в котором казаки били поляков, рыбная ловля на Днепре и хоры без числа.
У императрицы хватило терпения до двух часов утра; потом она послала спросить, скоро ли кончится; ей просили передать, что не дошли еще до середины, но что, если ее величество прикажет, они перестанут тотчас. Она велела сказать им, чтобы перестали. Они попросили тогда дозволения зажечь фейерверк на сцене, которая была на открытом воздухе и против которой расположились императрица и весь двор в большой палатке, а позади нее стояли экипажи. Императрица разрешила им зажечь фейерверк, но что же случилось? Первые ракеты, которые были выпущены, полетели прямо в палатку, на палатку и за палатку; лошади испугались; находившиеся в палатке не знали, куда деться, смятение стало полным и могло иметь опасные последствия. Велено было прекратить этот несчастный фейерверк, и все удалились, порядком напуганные, хотя я не слышала, чтобы кто-нибудь был ранен.
Несколько дней спустя императрица и весь двор направились обратно в Москву. Проездом мы встретили Леонтьеву, дочь графини Румянцевой, с мужем; они были допущены к нам в карету; вместо того чтобы успокоить мать, это лишь пуще ее раздражило.
Возвратившись в Козелец, мы опять пробыли здесь некоторое время. Мать сделала тут очень горячую сцену великому князю; хоть она и не имела тогда же последствий, но оставила свой след, и вот почему. Мать писала в своей комнате, когда он вошел; ее шкатулка с драгоценными вещами была рядом с ней на стуле; обыкновенно она клала в эту шкатулку всё, что имела самого важного, до писем включительно. Великий князь отличался тогда чрезвычайной живостью и, прыгая по комнате, задел шкатулку, хотя мать просила ее не трогать, и опрокинул ее на пол. Мать подумала в первую минуту, что он сделал это нарочно, он стал извиняться, но когда увидел, что его извинения вовсе не были приняты, тоже рассердился. Я вошла в комнату в самый разгар этой сцены, и он сразу обратился ко мне, чтобы рассказать о своей невинности. Видя себя таким образом между двух огней и не желая рассердить ни того, ни другую, я промолчала, но это молчание рассердило их обоих и чуть не кончилось тем, что меня же и выбранили. Мать подулась на меня немного; что касается великого князя, то у меня нашлось средство его успокоить.