Записки
Шрифт:
Я послала за докторами и хирургами; наконец она очнулась, и они приехали уже после. Когда мать пришла в себя, она приказала мне идти в свою комнату. Тон и вид, с которыми она мне это сказала, дали мне понять, что она была сердита на меня; я сильно плакала и повиновалась ей после того, как она повторила свое приказание. Я обратилась к мадемуазель Каин, чтобы узнать причину гнева матери, которую напрасно старалась отгадать. Каин сказала мне: «Я ничего об этом не знаю, она и на меня сердится с некоторых пор». Я просила ее постараться узнать то, что касается меня; она мне обещала это и прибавила: «Люди, которые ее окружают, слишком много вбивают ей в голову против всех. Ее связи не нравятся императрице. Я хотела сказать ей правду, но не смею больше к этому возвращаться, мне не доверяют».
Я старалась ухаживать за матерью как только могла, и, казалось, она смягчилась ко мне, но больше ни ногой не бывала в моей комнате и разговаривала со мною только о вещах безразличных.
Мы очень мало видели императрицу, хотя каждый вечер около шести часов мы отправлялись так же, как в Москве, в галерею ее покоев; но, кроме воскресений и праздников, она не выходила из своих внутренних апартаментов и большею частью спала в эти часы, или считалось, что спит. Ночь она проводила без сна с теми, кто был допущен в ее интимный круг, ужинала иногда в два часа пополуночи, ложилась после восхода солнца, обедала около пяти или шести часов вечера и отдыхала после обеда час или два. Тогда как нас с великим князем заставляли вести самый правильный образ жизни: мы обедали ровно в полдень и ужинали в восемь часов, и всё было кончено в десять. Великий князь иногда заходил вечером в мои покои, но у него не было никакой охоты приходить туда: он предпочитал играть в куклы у себя. Между тем ему уже исполнилось тогда семнадцать лет, мне было шестнадцать; он был на год и три месяца старше меня. Однажды, когда в покоях императрицы я беседовала некоторое время с графом Петром Шуваловым, жена которого была в большой милости у императрицы, мать, вернувшись со мной к себе в покои, сделала мне сильный выговор за эту беседу, говоря, что я ласкаю ее заклятых врагов. Я старалась оправдаться и могу клятвенно подтвердить, что я не знала этого о графе Шувалове и вовсе не знала всех каверз, какие были, и всего, что происходило.
С наступлением хорошей погоды мы переехали в Летний дворец; там посещения великого князя стали еще реже; признаюсь, этот недостаток внимания и эта холодность с его стороны накануне нашей свадьбы не располагали меня в его пользу, и чем больше приближалось время, тем меньше я скрывала от себя, что, может быть, вступаю в очень неудачный брак. Но я имела слишком много гордости и слишком возвышенную душу, чтобы жаловаться и чтобы даже давать людям повод догадываться, что я не считаю себя любимой! Я слишком ценила самое себя, чтобы думать, что меня презирают. Впрочем, великий князь позволял себе некоторые вольные поступки и разговоры с фрейлинами императрицы, что мне не нравилось, но я отнюдь об этом не говорила, и никто даже не замечал тех душевных волнений, какие я испытывала; я старалась развлечься, резвясь в своей комнате с горничными.
С наступлением жаркой погоды двор поехал в Петергоф; там я бегала целый день по садам. Однажды вечером, после ужина, я взяла своих женщин и придворных дам и прогуляла до часу пополуночи. Когда я вернулась, Шенк, остававшаяся дома, сказала мне, что мать приходила в мою комнату и меня искала. Я хотела сначала пройти к ней, но мне сказали, что она уже легла и заснула.
На следующее утро, как только я встала и она проснулась, я побежала к ней; я нашла ее в страшном гневе против меня за то, что я так поздно загулялась. Она меня стала упрекать как никогда, чего поистине я не заслуживала; я просила ее выслушать меня, но в своем гневе она подозревала гадости, на которые я не была способна. Я ей клялась всем, что только есть святого, что приходила в ее комнату, дабы сказать ей, что иду гулять, но, видя, что она вышла (она ужинала у принца Гессенского на даче), я взяла своих женщин, что мы гуляли по саду, что с нами не было ни одного мужчины, даже камердинера. Всё это была сущая правда; я просила ее расспросить всех тех, которые участвовали, и уверяла, что она увидит, что я не обманываю ее ни на йоту. Несмотря на всё это, гнев матери был так велик, что она даже не позволила поцеловать ей руку, в чем никогда в жизни мне не отказывала, кроме этого единственного случая. Я рассказала на следующий день всю эту историю великому князю, который не усмотрел ничего дурного в моем поступке; да и, действительно, этого не было, но, может быть, только самый час этой прогулки не нравился матери или, зная характер императрицы, очень снисходительной к себе самой и более чем строгой к другим, она боялась, чтобы подобные шалости не повредили мне в ее мнении.
К Петрову дню весь двор вернулся из Петергофа в город. Помню, накануне этого праздника мне вздумалось уложить всех своих дам и горничных в своей спальне. Для этого я велела постлать на полу свою постель и постели всей компании, и вот таким образом мы провели ночь; но прежде, чем нам заснуть, поднялся в нашей компании великий спор о разнице обоих полов. Думаю, большинство из нас было в величайшем неведении; что меня касается, то могу поклясться, что, хотя мне уже исполнилось шестнадцать лет, я совершенно не знала, в чем состояла эта разница. Я сделала больше того – обещала моим женщинам спросить об этом на следующий день у матери. Мне не перечили, и все заснули. На следующий день я действительно задала матери несколько
Немного ранее у меня появилась другая прихоть. Я велела подрезать себе челку, хотела ее завивать и потребовала, чтобы вся эта бабья орава сделала то же; многие воспротивились, другие плакали, говоря, что будут иметь вид хохлатых птиц, но мне удалось заставить их завить челки.
Наконец все приготовления к моей свадьбе были близки к окончанию и день свадьбы был назначен на 21 августа текущего 1745 года. Императрица хотела, чтобы перед этим торжеством мы с великим князем говели во время Успенского поста; поэтому мы отправились 15 августа причащаться с императрицей в церковь Казанской Божьей Матери. Несколько дней спустя мы последовали пешком за императрицей в Александре-Невскую лавру, где после всенощной весь двор ужинал.
Чем ближе подходил день моей свадьбы, тем я становилась печальнее и очень часто, бывало, плакала, сама не зная почему; я скрывала, однако, насколько могла, эти слезы, но мои женщины, которыми я всегда была окружена, не могли не заметить этого и старались меня рассеять.
Когда наступил канун 21 августа, мы переехали из Летнего дворца в Зимний. До тех пор я занимала в саду Летнего дворца каменное здание, которое выходит на Фонтанку за павильоном Петра Великого. Вечером мать пришла ко мне и имела со мною очень длинный и дружеский разговор: она мне много проповедовала о моих будущих обязанностях; мы немного поплакали и расстались очень нежно.
В день церемонии в шесть часов утра я встала; в восемь часов императрица велела мне сказать, чтобы я прошла в ее покои одеваться. Я нашла туалет приготовленным в ее парадной опочивальне, и ее дворцовые дамы находились уже там. Стали меня причесывать; мой камердинер Тимофей Евреинов завивал мне челку, когда вошла императрица. Я встала, чтобы поцеловать ей руку; едва она меня поцеловала, как принялась бранить моего камердинера и запретила ему завивать мне челку; она хотела, чтобы челка была плоская, под предлогом, что при завитой челке драгоценные украшения не будут держаться на голове, после чего ушла. Однако человек мой, который был упрям, не захотел отказаться от своей завитой челки; он убедил графиню Румянцеву, которая покровительствовала завивке и не любила зализанных волос, поговорить с императрицей в пользу завитой челки. После того как графиня три или четыре раза ходила взад и вперед от императрицы к моему камердинеру и обратно, между тем как я была спокойным зрителем происходящего, императрица велела ему не без гнева сказать, чтобы он делал как знает. Когда я была причесана, императрица пришла надеть мне на голову великокняжескую корону и потом велела мне самой надеть столько драгоценностей из ее и моих, сколько хочу. Она вышла, и придворные дамы продолжали одевать меня в присутствии матери: мое платье было из серебристого глазета, расшитого серебром по всем швам, и страшной тяжести.
К двенадцати часам пришел великий князь в комнату рядом с той, в которой я находилась.
Около трех часов императрица в карете с великим князем и со мною повезла нас торжественным шествием в церковь Казанской Божьей Матери, где мы были обвенчаны новгородским епископом. Принц-епископ Любекский держал венец над головою великого князя, а обер-егермейстер граф Алексей Разумовский – над моей. Он и во время моей коронации также нес мою корону.
Во время проповеди, предшествовавшей нашему венчанию, графиня Авдотья Ивановна Чернышева, мать графов Петра, Захара и Ивана, которая стояла позади нас с другими придворными дамами одного с ней положения, подошла к великому князю и сказала ему что-то на ухо; я услышала, как он ей сказал: «Убирайтесь, какой вздор!» После этого подошел ко мне и рассказал, что она его просила не поворачивать головы, пока он будет стоять перед священником, потому что тот, кто первый из нас двоих повернет голову, умрет первый, и что она не хочет, чтобы это был он. Я нашла этот комплимент не особенно вежливым в день свадьбы, но не подала и виду; однако она заметила, что он мне передал ее слова. Она покраснела и стала делать ему упреки, которые он опять мне пересказал.
Потом вернулись в Зимний дворец; около шести часов сели обедать в галерее, где для этого был поставлен балдахин. Императрица, имея великого князя по правую руку и меня по левую, была под этим балдахином. Ступенькой ниже, рядом с великим князем, сидела моя мать, а рядом со мною против матери – мой дядя, принц-епископ Любекский, который был тогда в Петербурге. После ужина императрица вернулась в свои покои, чтобы унесли из галереи стол и приготовили ее к балу. По выходе из-за стола, так как тяжесть короны и драгоценных украшений заставляла меня опасаться головной боли, я просила графиню Румянцеву снять на минуту эту корону. Я не знала, что в этом может встретиться какое-нибудь затруднение, но графиня сказала мне, что не смеет и боится, как бы с этим не было связано какое-нибудь дурное предзнаменование; но, видя, что я страдаю, она поддалась моим просьбам пойти поговорить с императрицей, которая согласилась на это не без труда. Наконец, с меня сняли эту корону на время, пока всё не было готово к балу, и тогда мне ее снова надели.