Записки
Шрифт:
Ночью после нашего отъезда из Хотилова мы встретили императрицу, которая во весь дух ехала из Петербурга к великому князю. Она велела остановить свои сани на большой дороге возле наших и спросила у матери, в каком состоянии великий князь; та ей это сказала, и минуту спустя она поехала в Хотилово, а мы в Петербург. Императрица оставалась с великим князем во всё время его болезни и вернулась с ним только по истечении шести недель.
Как только мы с матерью приехали в Петербург и как только мать увидала, что императрица распорядилась, чтобы у нее были отдельные от моих покои, она вообразила, что это делалось, чтобы удалить ее от меня; но я думаю, это делалось не с таким намерением, а затем, чтобы дать ей и мне также покои, наиболее пригодные для нашего помещения, ибо в конце концов между ее и моими покоями была всего одна столовая.
Остальной двор прибыл в Петербург; с ним иностранные министры и между прочим граф Геннинге Адольф Гюлленборг, которого мы знали в Гамбурге и который приезжал в Москву от шведского двора, чтоб уведомить русский двор о свадьбе наследного принца Шведского с принцессой Прусской Луизой-Ульрикой. Все эти люди приходили ежедневно утром и вечером к нам.
Дамы тогда были заняты только нарядами, и роскошь была такой, что меняли туалет по крайней мере два раза в день. Императрица сама чрезвычайно любила наряды и почти никогда не надевала дважды одного и того же платья, но меняла их несколько раз в день; вот с этим примером все и сообразовывались: игра и туалет наполняли день. Я, ставившая себе за правило нравиться людям, с какими мне приходилось жить, усваивала их образ действий, их манеру; я хотела быть русской, чтобы русские меня любили; мне было пятнадцать лет, наряды не могут не нравиться в этом возрасте.
Граф Гюлленборг, видя, что я с головой окунулась во все причуды двора, и заметив во мне, вероятно, больше благоразумия в Гамбурге, чем он усматривал, как ему думалось, в Петербурге, сказал мне однажды, что он удивляется поразительной перемене, которую он находит во мне. «Каким образом, – сказал он, – ваша душа, которая была сильной и мощной в Гамбурге, поддается расслабляющему влиянию двора, полного роскоши и удовольствия? Вы думаете только о нарядах. Обратитесь снова к врожденному складу вашего ума. Ваш гений рожден для великих подвигов, а вы пускаетесь во все эти ребячества. Готов держать пари, что у вас не было и книги в руках с тех пор, как вы в России».
Он довольно верно отгадал, но и в Германии-то я читала почти лишь то, что меня заставляли. Тогда я его спросила, какую книгу советует он мне читать; он мне рекомендовал три: во-первых, «Жизнь знаменитых мужей» Плутарха, во-вторых, «Жизнь Цицерона», в-третьих, «Причины величия и упадка Римской республики» Монтескье. Я ему обещала прочесть их и действительно велела их отыскать; я нашла на немецком языке «Жизнь Цицерона», из которой прочла пару страниц. Потом мне принесли «Причины величия и упадка Римской республики»: я начала читать, эта книга заставила меня задуматься; но я не могла читать последовательно, это заставило меня зевать, но я сказала: вот хорошая книга – и бросила ее, чтобы вернуться к нарядам. А «Жизнь знаменитых мужей» Плутарха я не могла найти – я прочла ее лишь два года спустя.
Второй разговор с графом Гюлленборгом, который, казалось, всё боялся, чтобы мой ум не измельчал от пустяков, которые меня окружали, привел к тому, что я обещала графу составить письменное начертание своего ума и характера, которых, как я утверждала, он не знал. Он принял это предложение, и на следующий день в течение дня я набросала сочинение, которое озаглавила «Набросок начерно характера философа в пятнадцать лет» – титул, который графу Гюлленборгу угодно было мне дать. Я нашла снова эту бумагу в 1757 году; признаюсь, я была поражена, что в пятнадцатилетием возрасте я уже обладала таким большим знанием всех изгибов и тайников моей души. Я увидела, что сочинение это было глубоко обдумано и что в 1757 году я ни одного слова не нашла прибавить к нему и что через тринадцать лет я также в себе самой ничего не открыла, чего бы я уже не знала в пятнадцатилетием возрасте. Я дала эту бумагу, которая, к моему великому сожалению, была сожжена впоследствии, графу Гюлленборгу: он продержал ее несколько дней и возвратил, сопроводив запиской, в которой представлял мне все опасности, каким я подвергалась ввиду моего характера. Я ему отдала его записку, и после продолжительного разговора у него вырвалось: «Как жаль, что вы выходите замуж». Я хотела узнать, что он хотел этим сказать; но он не захотел мне ответить.
Я должна прибавить, что во всех этих
В отсутствие императрицы, оставаясь в Петербурге только с матерью, я выказывала ей наибольшее уважение и наибольшее внимание, какие только могла. Она была очень близка с принцем и принцессой Гессенскими, ее дочерью, княгиней Кантемир, и Бецким; признаюсь, я знала, что эта столь близкая связь не нравится императрице, и, хотя я оказывала им всякого рода вежливость, держалась немного в стороне от этого слишком интимного круга. Мать не была мне за это признательна; она находила в этом больше политики, чем доверия к ней, и это вело к тому, что она не спускала мне никакой малости и считала, что всё, что я делаю для нее, было моим долгом, и если ей казалось, что недоставало малейшего пустяка в том, что я делала, это вменялось мне в нарушение долга. Мое положение по отношению к ней становилось всё щекотливее изо дня в день, тем более что мать на это очень обижалась, и это неудовольствие часто замечалось людьми, которые нас окружали. Я должна сказать, что старалась выражать ей полное почтение, какое только могла, и со всеми поступала осторожно, ни в чем не подавая вида и не говоря ни единой душе, что таков был мой план, хотя я и поступала по принципу.
В феврале императрица и великий князь вернулись из Хотилова. Я испугалась, когда увидела его: он так был обезображен следами оспы, что был неузнаваем; он очень вырос, но сразу я увидела, что он был таким же ребенком, каким я его оставила. Вскоре по его возвращении императрица нашла нужным дать мне вдруг восемь русских горничных; была только одна между ними, которая знала по-немецки, да моя, которую я привезла; благодаря этому я очень скоро достигла больших успехов в русском языке. Так как это были очень живые молодые девушки, то мы по вечерам, когда я удалялась к себе, поднимали страшную возню; жмурки были любимой игрой всей этой компании. Я училась тогда играть на клавесине у Арайи, регента итальянской капеллы императрицы; это значит, что когда Арайя приходил, он играл, а я прыгала по комнате. Вечером крышка моего клавесина становилась нам очень полезной, потому что мы клали матрацы на спинки диванов, и на эти матрацы – крышку клавесина, и это служило нам горою, с которой мы катались.
Я думала, что установила отличный порядок у себя в покоях, раздав по должности каждой из женщин, которые мне все очень нравились, потому что они были веселы и делали то, что я хотела: Мария Петровна Жукова, которая мне больше всех нравилась, имела у себя под ключом мои брильянты; Шенк, которую я привезла, хранила белье; Балк заведовала кружевами; старшая Скороходова – платьями, младшая – лентами; одна из карлиц – пудрой и гребенками, другая – румянами, булавками и мушками; две гардеробные девушки должны были иметь попечение о мебели в комнате. Графиня Румянцева пошла и рассказала это императрице; я получила за это выговор, и отдано было приказание, чтобы всё осталось на руках у Шенк – не знаю почему.
С весны 1745 года начались также приготовления к празднованию моей свадьбы. Мне было отвратительно слышать, как упоминают этот день, и мне не доставляли удовольствия, говоря о нем.
В первую неделю Великого поста, когда я готовилась к говенью, я перенесла сильную тревогу. Однажды утром, около десяти часов, я пошла к матери и нашла ее без сознания распростертой на матраце на полу посреди комнаты, ее женщины бегали туда и сюда, граф Лесток был возле нее и казался сильно смущенным. Войдя, я вскрикнула и хотела узнать, что с ней случилось. С большим трудом я узнала, что она из предосторожности хотела пустить себе кровь, что когда хирургу не удалось сделать кровопускание ни на одной руке, он захотел сделать это на ноге, но из-за своей неловкости не сделал этого ни на той ни на другой. Мать, боявшаяся, впрочем, кровопускания, упала в обморок, и долго уже мучились, чтобы привести ее в чувство.