Записки
Шрифт:
Через несколько дней после свадьбы граф Лесток устроил большой ужин ее величеству и всему двору. Мы с великим князем были в том числе. В то же время Чоглоковы выдали свою сестру Марфу Симоновну Гендрикову за офицера гвардии по фамилии Сафонов, очень красивого человека. Императрица сделала его камер-юнкером. Он был столь же глуп, сколь тупа была его суженая; во всякой другой стране, вместо того чтобы определить такую особу ко двору (она была фрейлиной императрицы), вся семья постаралась бы скрыть ее в неведомом углу.
Эта свадьба дала повод ужасной истории, долго забавлявшей двор и город. Только они поженились, как молодая стала жаловаться сестре на дурное обращение мужа; она уверяла, что муж, ложась с нею, привязывает ее к стойке кровати,
В эту зиму я стала очень заботиться о нарядах. Княжна Гагарина часто говорила мне украдкой и тайком от Чоглоковой, – перед которой, мимоходом говоря, было непростительным преступлением похвалить меня, – что я со дня на день хорошею; этому пришла пора, мне было тогда восемнадцать лет. Там и сям я встречала льстецов, повторявших мне то же; я начинала им верить и дольше прежнего оставалась перед зеркалом. У меня был мальчик-калмык, который очень хорошо причесывал; часто я звала его по два раза на дню, когда представлялся к тому случай. Я была высока ростом и очень хорошо сложена; следовало быть немного полнее: я была довольно худа. Я любила быть без пудры, волосы мои были великолепного каштанового цвета, очень густые и хорошо лежали; но мода быть без пудры уже проходила; я иногда пудрилась в ту зиму. Лесток сказал мне вскоре после свадьбы, что шведский посланник Вольфенштиерна находил меня очень красивой. Я за это ничего против него не имела, но это приводило меня в некоторое замешательство, когда мне приходилось с ним разговаривать. По скромности ли, или по кокетству, я хорошенько не знаю, но всегда это стеснение действительно существовало.
Немного времени спустя была свадьба моего камергера князя Александра Голицына с княжной Дарьей Гагариной, моей фрейлиной.
В течение зимы было еще несколько свадеб и один или два маскарада. В кадетском корпусе, бывшем тогда под управлением князя Бориса Юсупова, была разыграна этими молодыми людьми пьеса, которую императрица велела раз или два сыграть на придворном театре. Представляли «Заиру»; Мелиссино играл роль Оросмана; у него были очень красивые глаза, но вся эта труппа отвратительно произносила текст по-французски. Остервальд играл роль Лузиньяна.
Шестого января 1748 года, в праздник Богоявления, я встала с сильной болью в горле, с тяжелой головой и с недомоганием во всем теле. Однако я оделась, чтобы пойти к обедне и с намерением следовать за крестным ходом на Неву для водоосвящения. Но, хотя на тот конец даны были все распоряжения, императрица не последовала за крестным ходом, как обыкновенно она делала, а также уволила от этого нас с великим князем. Вернувшись к себе в комнату, я была принуждена лечь, так как у меня сделалась лихорадка и всю ночь был очень сильный жар.
Когда я проснулась, Крузе, подойдя к моей кровати и посмотрев мне в лицо, громко вскрикнула и сказала, что у меня наверное оспа. Я ее смертельно боялась; я посмотрела на свои руки и грудь и нашла их сплошь покрытыми мелкими красными прыщиками. Послали за доктором Бургавом; явился лейб-медик императрицы граф Лесток, и все думали, что у меня оспа. Мой хирург Гюйон сказал мне, впрочем, что это еще очень сомнительно и что это, может быть, какая-нибудь иная сыпь, например корь или то, что по-немецки называют Rothepriesel,
Я должна сознаться, что Чоглокова, хоть и была в последней поре беременности, всячески заботилась обо мне во время этой болезни. Она почти не покидала моей комнаты, избегала неприятных разговоров и вообще казалась очень смягчившейся и даже иногда, но редко, снисходила до маленьких одолжений. Я была изумлена, но долго не знала причины, о которой подробно скажу ниже.
Поправившись от этой болезни к концу Масленой, я хотела говеть на первой неделе Великого поста. Мы, то есть великий князь и я, уже начали готовиться к этому, как пришла Чоглокова объявить с добродушным видом, что императрица приказала отложить это намерение на последнюю неделю; я сказала ей, что мне, по обряду нашей церкви, это будет невозможно, так как мои месячные этому помешают. Чоглокова мне сказала, что она уже сделала это возражение ее величеству, но она желала, чтобы мы говели с нею. Я сообразовалась с волею императрицы, и мы прекратили говение.
По особому повелению императрицы Чоглоков должен был ночевать в передней великого князя; он являлся туда, когда великий князь ложился спать, и вставал, когда докладывали, что великий князь проснулся. До сих пор я не понимаю смысла этого распоряжения – разве для того, чтобы охранять главную дверь пустого помещения, в котором, однако, имелась еще другая, не охраняемая входная дверь.
Чоглокова очень любила Кошелеву, одну из моих фрейлин; это была рослая девушка, глупая, очень неуклюжая во всех своих действиях, но очень белая – единственное достоинство, какое за нею признавали. Эта девица постоянно бывала у нее, и Чоглокова, сама не будучи особенно умна, между тем часто забавлялась глупостью и неловкостью Кошелевой, а так как муж ее, ввиду распоряжения, о котором я только что говорила, редко и даже тайком ночевал дома, то Чоглокова клала спать эту девицу или с собой, или на небольшой кровати рядом со своей. Она была помещена довольно тесно, как и все вообще в то время при дворе. Чоглоков спускался в шлафроке и не имел особого покоя, кроме комнаты жены; он вечно и заставал ее или лежащей с Кошелевой, или подле нее. Случай делает человека вором, и мало-помалу эта дура пришлась ему по вкусу – ничего в этом не было удивительного, так как у него ума было не больше, чем у нее; жена, безумно его любившая, ничего тут и не подозревала.
Моя болезнь благоприятствовала этой влюбленной парочке. Чоглоков сумел убедить свою жену, что долгом ее было ходить за мной во время моей болезни, и, чтоб она не оставила меня из-за дурного настроения и дабы помешать ей возвращаться домой не в духе, он сумел ее сделать более покладистой в отношении ко мне. Во время этого поста княжна Анна Гагарина, товарка Кошелевой, стала подозревать эту склонность Чоглокова. Чтоб лучше скрыть эту склонность, Чоглоков так устраивал, чтобы жена звала к себе в комнату и княжну Гагарину, но она была очень умна, живо разобрала, что тут происходило; она об этом молчала, но не передо мной. Я остереглась выдать эту тайну, благодаря которой в конце концов я, по закону противодействия, чувствовала себя не так плохо, как прежде.
Чоглоков понемногу становился обходительнее то с тем, то с другим, или по крайней мере его внимание было отвлечено в другую сторону, что делало его менее зловредным, чем обыкновенно. К концу пятой недели Великого поста я поручила Чоглоковой просить ее величество разрешить мне говеть на шестой неделе, так как мне нельзя будет сделать это на седьмой. Императрица велела мне передать, что сама находится в том же положении и тоже будет говеть на шестой неделе; великий князь отложил свое говение на седьмую.