Записки
Шрифт:
Я ответила ему: «Но их трое, – к которому же из них меня подозревают в любви? И кто вам сказал об этом?»
Он сказал мне: «Не выдавайте меня и не говорите никому: это Крузе мне сказала, что вы любите Петра Чернышева».
Услышав это, я очень обрадовалась и возразила ему: «Это страшная клевета; во всю свою жизнь я почти не говорила с этим лакеем. Легче было бы подозревать меня в привязанности к вашему любимцу Андрею Чернышеву. Его, вы сами это знаете, вы ежечасно посылали ко мне, я постоянно видела его у вас, у вас с ним разговаривала, и мы с вами постоянно с ним шутили».
На это великий князь сказал: «Откровенно скажу вам, что мне трудно было этому поверить и что меня тут сердило, так это то, что вы не доверили мне, что имели склонность к другому».
Эта черта показалась мне чрезвычайно странной, но всё же я его поблагодарила за ласковый тон, каким
Был еще человек, который часто освобождал меня от Крузе: мой поставщик, купец Шривер: по моему подстрекательству он часто приглашал ее обедать или ужинать.
Я имею полное основание думать, что в то время очень были заняты тем, чтобы поссорить меня с великим князем, ибо несколько позже граф Девиер ни с того ни с сего рассказал мне однажды, что он заметил склонность великого князя к девице Карр, фрейлине императрицы, а немного спустя доверил мне, что таковая же была у моего супруга к девице Татищевой. Через несколько дней после того Чоглокова явилась сказать мне, что императрица меня увольняет впредь от посещения ее уборной, куда вход выхлопотала мне мать, и что если мне нужно будет что-либо сказать ее величеству, то впредь я должна обращаться к императрице через нее. Я ответила ей, что умела лишь повиноваться приказаниям и воле ее императорского величества; в сущности, я вовсе не заботилась о том, чтобы торчать в этой комнате между горничными императрицы; я там скучала и ходила туда как можно реже.
Через несколько дней императрица объявила, что едет в Ревель, куда и мы должны были за ней последовать. Действительно, она отправилась, и мы с нею. Нас было четверо в карете: великий князь, я, мой дядя принц-епископ Любекский и Чоглокова; князь Репнин, его жена и несколько кавалеров составляли нашу свиту. Свита императрицы была очень велика. Это путешествие было очень неудобно столь же вследствие чрезмерной жары, сколь по медленности, с какой его совершали, вследствие плохих ночевок и потому, что часы отъезда, приезда и еды вовсе не были определены. Императрица забирала себе помещения на почте, и часто нас отсылали отдыхать или одеваться в такие места, где пекли хлеб и где из-за печей стояла невыносимая жара, или нам отводили палатки, которые прибывали всегда слишком поздно. Словом, в жизни я не испытала усталости и неудобства, какие имела в это путешествие в свите императрицы.
Впрочем, и в нашей карете была скука великая вследствие дурного расположения духа Чоглоковой, которая всё скверно принимала, на всё сердилась, всё объясняла с дурной стороны и у которой последним словом всех речей было: «Я об этом доложу императрице». Я покорилась своей участи и дремала всю дорогу. Великий князь переносил всё это с большим нетерпением; это его сильно озлобляло. Он хотел играть в разные игры в карете, но Чоглокова сказала, что это неуместно, и, действительно, пошла доложить об этом императрице, сделав из этого большое преступление. Не знаю, что та ей ответила, но по приезде в Ревель я узнала, что она в тесном кругу сказала, что Чоглокова ей уши прожужжала всякими мелочами и ребячествами и жаловалась между прочим, что мы хотели затеять petits jeux [2] . Но ведь от ее величества зависело – брать людей менее злых и более здравомыслящих.
2
Салонные игры – шарады, буриме, экспромты.
Наконец мы прибыли в Ревель; вся Эстония была на ногах; въезд императрицы в Екатериненталь совершился с большим торжеством, между двумя
Со следующего же дня по нашем приезде началась крупная игра; фавориты и фаворитки императрицы, граф Разумовский и графиня Шувалова, не могли обойтись без нее; да это и было необходимо при дворе, где не существовало никакого разговора, где друг друга сердечно ненавидели, где злословие заменяло ум и где малейшее дельное слово считалось за оскорбление величества.
Подпольные интриги признавались за ловкость.
Остерегались говорить об искусстве и науке, потому что все были невеждами: можно было побиться об заклад, что лишь половина общества еле умела читать, и я не очень уверена в том, что треть умела писать.
Чоглокова не пропускала ни одной игры, и, когда проигрывала, ее дурное расположение духа усиливалось; на это была еще причина, которая действовала на нее с неменьшей силой: ее муж, которого она до безумия любила, отсутствовал. Императрица послала его в Вену, чтобы известить двор о нашем бракосочетании с великим князем. Этот возлюбленный муж вернулся во время нашего пребывания в Ревеле. Как он ни был любим, он не был любезен, это был светский человек, надутый самолюбием; он считал себя чрезвычайно красивым и умным, он был самонадеян, глуп, заносчив, спесив и по меньшей мере так же зол, как его жена, а она была в немалой мере такова.
Во время пребывания нашего в Ревеле начались раздоры между Чоглоковыми и князем Репниным, последний уцепился за дружбу с Шуваловым, а те получили места через графа Бестужева. Князь Репнин так устроил, что во время игры Шувалова заговорила со мной о несносном характере Чоглоковой, над которой любила посмеяться, как и над остальной частью рода человеческого, которая в течение дня попадалась ей на язык. Шувалова во время этого путешествия приложила много стараний, чтоб уменьшить доверие императрицы к Чоглоковым; но ей не удалось их сместить. Они пустили глубокие корни и их хорошо поддерживали, они руководствовались только внушениями графа Бестужева. Тем не менее орден Белого Орла, который получил Чоглоков и привез в кармане из Дрездена без разрешения императрицы, чуть не разгневал последнюю, когда она об этом узнала; но граф Бестужев и Чоглокова всё подмазали, и Чоглоков получил разрешение надеть этот орден в Ревеле.
Спустя несколько дней по нашем приезде в столицу Эстонии туда же приехал посол венского двора Бретлах. Он явился, чтобы подписать с графом Бестужевым тот знаменитый союзный Трактат 1746 года между своим и русским двором, который десять лет спустя, в 1756 году, плохо понятый и плохо изложенный во время бездарного министерства графа Воронцова, происками дворов венского, французского и саксонского, сделал из России, бывшей по этому трактату просто союзницей, воинствующую сторону – и ту именно, которая с наибольшей силой и крепостью действовала против короля Прусского, с которым она не имела никакого недоразумения и ни единой причины вступать в войну. Но вели ее против него с ожесточением и упорством в продолжение шести лет. Бретлах, в восхищении от своей работы, окруженный почетом и очень надменный, последовал за нами в Рогервик, напиваясь обязательно каждый вечер с графом Бестужевым с глазу на глаз после их государственных трудов.
Императрица намеревалась продолжить свое путешествие до Риги. Придворные экипажи были уже посланы в этот пограничный город, и всё готовилось, чтобы туда направиться, как вдруг императрица изменила свое намерение и объявила, что, посмотрев маневры флота, она вернется в Петербург. Никто не знал, чему приписать эту внезапную перемену; однако подозревали какую-нибудь тайную причину и какую-нибудь подоплеку, о которой не говорили; я узнала эту тайну лишь через два года по моем вступлении на престол. Роясь однажды рано утром, по своему обыкновению, в старом сундуке, наполненном бумагами, которые были покрыты пылью и наполовину съедены крысами, я нашла длинное письмо на немецком языке от лютеранского пастора, фанатика и помешанного, который именем Божьим просил императрицу и именем Пресвятой Троицы повелевал ей не продолжать путешествия до Риги, где, говорил он, были люди, подосланные за тем, чтобы ее убить. Этот безумец послал свою бумагу в Ревель к императрице, которая так испугалась и обеспокоилась, что возвратилась в Петербург. Священник был привезен в крепость, где его признали сумасшедшим мечтателем, – вот и всё.