Запятнанная биография
Шрифт:
На бутылку посмотрел равнодушно, но, когда я нагнулась, чтоб в тумбочку спрятать, сказал тихо плывущим каким-то голосом:
— Оставь. Я сейчас буду, не могу больше.
Видно, мучился сильно, пока меня не было, в палате была тишина сострадания, лишь один чавкал громко, обсасывая кость.
— Сам выпей компот, — поморщился Илья, — и давай стакан поскорей.
Промедольщик медлил, оглянулся на соседей. Кто-то одобрил, наверное, кивком, потому что выпил залпом, вытряхнул в
— Налей!
Промедольщик взял у меня бутылку, ловко зубами сорвал крышечку из фольги, зубами же вытащил пробку.
Я подставила стакан.
— Атас! — сказали сзади тихо. — Атас! Доктор…
Я услышала терпкий запах «Красного мака», белая тонкая рука с коротко стриженными ногтями протянулась из-за моего плеча, взяла бутылку.
— Прекрасно! — сказала доктор Зариня. — Прекрасно! После обеда водка, как в кабакэ.
Кабакэ, через «э» на конце.
— Это вы принесли?
«Какое чистое у нее лицо. Какие прозрачные стекла у очков».
— Я.
Промедольщик исчез, будто растворился в крепкой, холодной кислоте ее гнева.
— Прекрасно.
— Я попросил. Не могу больше, — сказал Илья. — Я и попросил.
Она не услышала. Приказала резко:
— Идемте со мной.
Я пошла. Мы спустились по лестнице, вышли на улицу.
«Я не буду ее умолять. Я пообедаю за пятьдесят восемь копеек и уйду отсюда навсегда. Пообедать, надеюсь, мне разрешат».
Черные дрозды пасутся на зеленой лужайке, идут двое навстречу в больничных халатах, остановились, замолчали, наверное, смотрят вслед. Куда она меня ведет?
На ступнях аккуратные подследники. Не люблю женщин в подследниках, сама никогда не ношу. Снова по лестнице, теперь вверх. Девушка с малиновыми губами печатает на машинке.
— Янис Робертович у себя?
Быстрый взгляд на меня, на бутылку, вскочила:
— Минуточку. — Исчезла за обитой дверью.
И вот уже распахнулась дверь с другой стороны.
— Лудзу.
Он сидит спиной к окну — что-то очень большое, в белом халате, темный загар лица, шеи, обнаженных до локтей рук.
Я осталась у двери, а она подошла к столику, поставила бутылку, как недавно белоснежка на прилавок — четко и резко.
— Вот.
«Я понимаю тебя. Я очень хорошо понимаю тебя. Отличный предлог увидеть его. Лишний раз один на один. Я не в счет. Я так понимаю тебя, ведь ты больше не видишь его один на один. И та девушка с малиновыми губами это поняла».
— Что это?
— Водка, — села в кресло, вынула сигарету, затянулась.
— У меня курить не надо, — сказал мягко. Очень мягко. — А вы сядьте.
Я села около столика в углу. На столике какие-то странные предметы из пластмассы, белые рогатки. Я взяла
— Положите протез на место, — попросил и вдруг фыркнул.
Это было неожиданно — вот так, по-мальчишески, фыркнуть. Но тотчас нахмурился, спросил строго:
— Откуда эта водка?
— Она принесла больному. Я отняла, когда уже разливали. Специально дождалась, чтоб не выкрутилась.
— Похвально. И долго ждали?
Она резко поднялась.
— Я пойду. Я свой долг выполнила. Ваш приказ…
— Сядьте, пожалуйста.
— Вы знаете, что приносить в палату водку категорически запрещено? — это мне.
— Знаю.
— Но принесли?
— Да.
— Зачем?
— Ему очень больно.
«О Господи! Мне действительно надо принимать тазепам. Утром, вечером и днем. Я не хочу плакать. Я не хочу перед ними плакать».
— Что за больной? — это ей.
— Ампутация.
— Вчерашняя?
— Да.
— Сильные боли?
— Возможно. Я только заступила на дежурство. Девочка должна быть уволена, раз она знала.
— Сильные боли? — это мне.
— У него глаза белеют, и он не знает, что можно укол…
— Перестань плакать, как тебе не стыдно.
«У меня никогда нет платка. Никогда. А он мне был так часто нужен. И теперь нужен».
Чтоб не заметили, отвернулась, вытерла нос быстро рукавом халата.
«Мне стыдно, но я вам этого не покажу. Я вот буду проспект рассматривать».
Позвольте, откажите — все равно,
И будет мудрым каждое решенье…
И будет мудрым каждое решенье…
«Ой, что это! Какая гадость. Как можно это фотографировать». Красная надпись: «Фаллоэндопротезирование».
— Положи проспект на место, что ты все хватаешь, и почему ты взяла на себя право…
— Потому что ему больно, я видела.
— Ты не груби, пожалуйста. Я старше тебя.
«Как странно она смотрит на него, потом на меня. Как будто видит землетрясение».
— Я пойду?
— Да. Пожалуйста, Ирма Яковлевна. Вы свободны.
Я тоже поднялась.
— А ты подожди, с тобой разговор не окончен.
Что-то во мне вздыбилось: «Не хочу выслушивать нравоучения, не хочу, не могу, не стану».
— Я ведь нарушила ваш приказ, и меня полагается уволить, исполняйте свой долг.
Зариня даже головой дернула от возмущения моей наглостью, как лошадь — снизу вверх. А он ничего, вроде улыбнулся даже, против света не разберешь.
— Сядь. И без истерик. Я свой долг знаю, а вот ты — нарушаешь. Ты ведь не знаешь, к каким последствиям может привести твоя филантропия.