Запятнанная биография
Шрифт:
— Знаю.
Деньги лежали на месте, а футляра не было. Это Виктор понял сразу, увидев разбросанную колотую черепицу. Даже подходить не стал. Перемахнул через забор соседней дачи. Это был участок Петровского. Тишина и забвение, ветер трепал белые холщовые занавески на деревянной веранде, детская лошадка на загнутых полозьях качалась у крыльца.
На перроне он огляделся — ни души.
Когда загудела, приближаясь, электричка, отошел от края к самому зданию, прижался к стене. Вскочил в последний момент, одним прыжком. Больше он не ездил в звенигородскую больницу и к Егорушке
В тот день рождения Ратгауза в его доме, когда пили кофе, к Виктору подсел Петровский. Расспрашивал, как идет работа над теорией мишени, удивлялся работоспособности, советовал сосредоточиться на чем-нибудь одном. Например, на мишени. Вскользь польстил, заметив, что расписывать рентгенограммы может и добросовестный второкурсник, а он должен заниматься делами посложнее. Виктору, привыкшему видеть Петровского на кафедре в белоснежных сорочках, в заграничных, добротных, элегантно-просторных костюмах, было приятно сидеть вот так, рядом, с чашечкой кофе в руке, и запросто беседовать. Мешало сосредоточиться странное неудобство, возникшее после долгого исступленного примирения с Зиной. Что-то саднило, жгло; приходилось все время менять позу, хотелось пойти в туалет посмотреть, что же это такое. Петровский, не замечая его терзаний, рассуждал о легкомыслии Трояновского, не имеющего на руках ни одной пристойной рентгенограммы, ничего не знающего о структуре ДНК и с таким апломбом утверждающего, что именно она передает наследственные признаки. «Я знаком с Лайнусом Полингом, — говорил Петровский, а глаза его неотрывно следовали за Еленой Дмитриевной, убирающей со стола остатки пиршества. — Лайнус Полинг гениальный ученый, но я от него таких заявлений не слышал».
— Да потому что вы видели его десять лет назад, — чрезмерно громко провозгласил, плюхнувшись рядом, уже изрядно подвыпивший Трояновский. — И не можете знать, что он думает и говорит сейчас. Никто не может знать. Вот в чем ужас. Мы все замурованы, отделены от мировой науки, и судьба наша — тыкаться, как слепые котята, руководствуясь не опытом мировой науки, а бессмертным учением гениального вождя и учителя. Вот увидите, он еще в биологию полезет.
Виктор заметил, как испуганно встрепенулась Елена Дмитриевна, а Петровский ответил ей успокаивающим взглядом, сказал холодно:
— У нас есть возможность работать на уровне современной науки. Школа Николая Николаевича — одна из самых передовых, и я уверен, что никто не достиг таких успехов, как мы, в разработке теории синтетической эволюции. Объединение экспериментов с математическим моделированием процессов борьбы за существование, введение главного понятия «борьбы за существование» — это уж, извините, принадлежит только вам, и, несмотря на некоторые различия в подходе, в методике моей и Николая Николаевича, отрицать, что мы первые…
— Ну да, первые в мире, вторые в Советском Союзе, — захохотал Трояновский и погасил окурок в старинной чашке, которую Петровский аккуратно поставил на стол. — Я вас всех предупреждаю, что вы будете вторыми в Советском Союзе, потому что первым должен стать усатый.
Было молчание. Елена Дмитриевна дрожащими руками поправляла
— Во дает еврей, ничего не боится.
— Он не еврей, — сказал Виктор.
— Все здесь евреи, кроме меня и хохла, потому мы и бедные, приходится выходить из положения, — кивнул он на вешалку, где висели пальто гостей.
Только сейчас Виктор понял, что он обчищал карманы. Егорушка и раньше хвалился: «Я у дяди всегда из карманов беру, он такой рассеянный — не замечает», но Виктор решил не вмешиваться. Его не касалось, потому что чувствовал: этих двоих связывает темное и прочное, как его с Зиной. Было тайное предположение, что Егорушка незаконный сын, уж слишком нежен Николай Николаевич, слишком терпелив к капризам, наглости, а иногда и откровенному хамству этого кретина.
— Положи назад, — приказал шепотом.
— Не положу, большое дело, не облезут.
— Положи, или я сейчас открою дверь и скажу всем.
— Не откроешь, дядю пожалеешь, дядя будет очень переживать.
Двинув его плечом, Виктор прошел в уборную. Все было в порядке, только вроде бы немного опухло. Виктор долго смотрел на свое лицо в зеркале, пытаясь угадать, можно ли любить такого. Видел очки в тонкой оправе, большие губы, веснушчатую кожу. Но плечи были широкие — широкие, мощные, и все остальное тоже «качественное», как говорила Зина.
Перед уходом Петровский отвел в сторону: «Николай Николаевич вас очень любит, доверяет вам. Он большой ребенок. У нас с Леночкой к вам огромная просьба: не позволяйте этому мерзавцу, — он глазами показал на Егорушку, выковыривающего цукаты из торта, — не позволяйте бесчинствовать. Не нам судить других, правда?»
Виктор кивнул.
— …Все мы не ангелы. Человек слаб. Оградите его от наглости.
— И от позора, — тихо добавила Елена Дмитриевна.
Виктору невозможно было смотреть на нее, как невозможно смотреть на солнце.
— Он шарил по карманам, — сказал неожиданно.
— Это обычное дело, мы все об этом знаем, оставляем только мелочь, идя в этот дом. И второе. — Петровский медлил, потом скороговоркой: — Ваш новый кумир, он слишком неосторожен.
— Коля, — тихо и протяжно выговорило солнце.
— Да, да. Он неосторожен, Леночка, и я думаю не о себе, а о нашем молодом друге, о Николае Николаевиче, наконец. У стен есть уши, а у людей тем более. Кстати, Виктор…
— Юрьевич.
— Виктор Юрьевич, вы что-нибудь понимаете в китайской символике?
— Нет.
— Я так и думал. Иначе бы вы не преподнесли эту фигурку.
— Отчего? — спросило солнце, опередив Виктора.
— У этих мудрецов цвет одежды и отверстия в ушах, глазах, во рту обозначают пороки и добродетели. Так вот, именно этот, подаренный Виктором Юрьевичем, символизирует предательство.
— Нужно его немедленно выбросить. — Солнце переместилось, оказалось рядом, сияние било в глаза. — Вы не обидитесь, Виктор?
— Конечно, нет, я ведь не знал, — пробормотал, не поднимая по-прежнему глаз.