Зарницы красного лета
Шрифт:
Там, где шел бой, белые захватили в плен троих партизан. Одного, плечистого бородатого старика, вытащили из болота о пулеметом-трещоткой, каким пугают зайцев. Молодого парня с окровавленной щекой схватили в то время, когда он, окруженный, забился в орешник и собирался пустить в левый бок заряд картечи. А третьего партизана нашли в яме, под корнями вывороченной бурей сухостойной пихты. Когда солдаты начали раскидывать штыками корни, он вылез, чихая,— в солдатской гимнастерке, черных шароварах и сапогах из тонкой яловичной кожи. И только он встал на колени и откинул со лба пряди черных
— О! Баба!
— Была бабой, а теперь нет,— зло ответила партизанка, энергичным жестом стирая с подбородка землю.
Белогвардейцы жестоко избили пленных шомполами и нагайками. Потом пригнали на берег Камы, к избушке бакенщика, где отдыхал после боя штабс-капитан Лозинский.
Партизаны шатались от изнеможения, молча обтирали окровавленные лица. Они знали, что скоро конец. Торопливо, жадно осматривались они вокруг: прощались с просторным и полным жизненного биения миром. Солнце стояло в зените. Кама, еще не утратившая весеннюю силу, шла властно, чуть хмурясь. Недалеко от избушки бакенщика, по острой косе, белотал забрел по пояс в реку, словно намереваясь наискось пересечь ее стрежень. У берега из воды торчали поверженные половодьем дюжие ветлы; они были облеплены, словно бабочками, бледпо-зеле-ными листьями. По реке плыли бревна и коряги, и на пих отдыхали после рыбной ловли грузные чайки-хохотупьи...
У костра на берегу сидел молоденький солдат и, обжигаясь, ел печеную картошку. Начальник конвоя Самохин подошел к нему, спросил:
— Господин штабс-капитан в избушке?
— Ага, уху едят.
Самохин обтер рукавом гимнастерки одутловатое лицо, сверкнул на партизан черными, как дробинки, глазами, строго наказал конвою:
— Смотреть в оба! И пошел в избушку.
Штабс-капитан Лозинский сидел за столом, твердо облокотись, высоко подняв острые плечи, перетянутые желтыми ремнями портупеи. Он с наслаждением ел стерлядь. Не поднимая головы, заросшей светлой отавой волос, спросил:
— Ну как? Какие трофеи?
— Так что...— Самохин резко, словно в нем сорвалась пружина, вытянулся у порога.— Разрешите, господин штабс-капитан, доложить: трофеи имеются — берданка с забитым патроном и...
— Ну?
— Трещотка, господин штабс-капитан,— смутился Самохин.— Зайцев гонять. За пулемет у них служила...
. — Дурак!— Лозинский обернулся,— Выбрось да помалкивай о таких трофеях... Ну а пленные?
— Так точно: прибыли в исправности.
— Били их?
— Так что... не жалуются...
— Значит, не били.
— Что прикажете, господин штабс-капитан, делать с ними?
— Хм! — дернул острыми плечами Лозинский.— Накорми их и отпусти с богом.
Самохин еще более вытянулся и, двигая бровями, окинул избушку растерянным взглядом.
— Что глазами вертишь?— криво улыбнулся штабс-капитан.— Нашел тоже о чем спрашивать! Расстрелять, конечно.
— Слушаюсь, господин штабс-капитан!
Не отрывая руки от фуражки, Самохин продолжал осторожно:
— Так что... разрешите доложить, господин штабс-капитан, один партизан оказался бабой.
— Вон что!—Лозинский поднял тусклые, туманные глаза.— Ну?
— Так что, баба при полной форме. Ничего,
— Партизанка, говоришь?
— Так точно. Й смотрит, разрешите доложить, тигрой. Но ничего баба.
— Оставить ее...— равнодушно протянул Лозинский.— Известно ведь, что я не расстреливаю женщин. Придумаем какое-нибудь легкое наказание. Что-нибудь... этакое... забавное. Что бы такое придумать, а? Ах да, есть... приведи ее сюда, Самохин. А тех — вон туда, в ложок.
Партизаны стояли на берегу, окруженные конвоем. Самохин подошел к ним, подал старику и молодому лопаты, сказал ехидно:
— Не обессудьте. Самим придется вырыть могилку.
— А мне? — спросила партизанка.
— В избушку,— коротко приказал Самохин.
Партизанка растерянно отступила, прижалась к товарищам,
начала торопливо хвататься за их рубахи. Старик сухой ладонью погладил ее левое оголенное плечо (рукав гимнастерки был разорван), тяжело опустил седоватую голову, а молодой, вспыхнув, подался грудью вперед, и глаза его — темные и сухие — сверкнули вдруг горячо:
— Это зачем?
— Раз-зговор-ры разговаривать! — И Самохип, сделав шаг, рванул партизанку за руку и отбросил в сторону.
Партизаны, горбясь, пошли вдоль берега...
С большим трудом партизанка переступила порог избушки, но, переступив его, выпрямилась, гордо подняла голову. Штабс-капитан Лозинский сидел у окна, перебирал сеть, стуча грузилами, потом неторопливо обернулся, кинул на партизанку неясный взгляд. Отметил про себя: «Со спесью...»
Лицо партизанки было смуглое, тонко очерченное, с живой, бьющей изнутри свежестью. По левому глазу ее сильно ударили плетью. Глаз, зажатый синеватой опухолью, выглядывал из прорези настороженно, словно зверек из норки, и придавал лицу ядовито-лукавое выражение. Стояла партизанка чуть под-боченясь, заложив руки за спину,— у нее было сухое и, видно, подвижное тело.
— Фамилия? Имя? — спросил Лозинский.
— Белугина Анна.
— Вы, конечно, случайно попали к партизанам, Анна Белугина? — каким-то безразличным тоном сказал Лозинский; он очень любил казаться усталым и равнодушным человеком, которому страшно надоело все на свете.
— Зачем случайно? — звучно ответила Белугина.— Нет, по своей воле пошла... За правду пошла...
— Роман-тич-но...— тихонько пропел Лозинский, откидываясь к стенке и слегка закрывая тяжелыми веками туманные, что-то таящие глаза.— Так вот, Анна Белугина, вам представился случай убедиться, что слухи о штабс-капитане Лозинском, как о безжалостном человеке, несправедливы. Понимаете?
— Не пойму что-то...
— Вы свободны.
— Как свободна? — встрепенулась Белугина.
— Совершенно свободны! — подчеркнул Лозинский, поднимаясь.— Надеюсь, в другой раз не попадетесь.
Несколько секунд Анна Белугина изумленно, в упор смотрела на штабс-капитана. Он стоял перед ней, высокий, туго затянутый в ремни, в желтых крагах, и неторопливо поправлял кобуру. Что-то неприятное ворохнулось в груди Белугиной. Она прошептала:
— Как же так?
>— Вы недовольны?