Застывший Бог

Соколов Лев Александрович

Ничего, пройдет...

Я вернулся к Русанке, присел перед ней на колено. Потрогал холодную щеку и лоб. Все-таки она чуть отодвинулась от края. Смерть от потери крови кладет на человека свой особый грим белых и синеватых тонов. Она тот еще визажист... Но сейчас смерть отошла, и страшный “макияж” чуть смылся с Русанкиного лица. Хорошо, что у меня было с собой два жгута. Дед всегда говорил – “бери два жгута, вдруг тебя ранят два раза, а ты после этого будешь еще жив; будь оптимистом”. Я взглянул туда где лежало тело деда, и впервые поймал себя на мысли, что он действительно не умер. Безотносительно небесного царства, в которое

верили варяги. И безотносительно слепка с действий и эмоций деда, которые хранились в бездонной памяти Спящего. Как бы ни было, дед жил еще и во мне. Своими науками, цитатами, присказками, навыками. Жил, и постоянно вылезал из меня на свет. Как и положено учителю вылезать из ученика. А деду из внука.

Тоже своего рода, бессмертие...

Я придвинулся к Русанке, и пощупал у неё между ног.

– Не смотри, медвежонок, – поморщилась она. – Думала, я этим в младенчестве переболела... Стыдно в моем возрасте... И подгузника с собой нет...

– Ничего стыдного. Нормальная реакция на ранение.

– Я знаю, дурак. Нельзя же лазить женщине между ног без спросу...

– Даже мне?

– Тебе охальнику особенно...

Я прихватил пальцем гарнитуру рации:

– Михаил Поморцев. Пароль “Венёв”. Переход в режим минимального энергообеспечения, активация по команде.

Герион недовльно забурчал. Аккуратно опустился на пол, поджав под себя суставчатые лапы, и затих.

Погуляли и хватит.

– Ты знал, что он все еще работо... способен? – Слова ей давались тяжело, и последнее вышло в два приема.

– А что ему могло сделаться?

– Давно придумал?

– Как только спящий дал мне увидеть сон последних минут от лица деда.

– Значит, это и был твой козырь.

– Да. Но это ты дала мне время достать его из рукава. Спасибо тебе.

– Все за счет фирмы... Вальркьёссы и компания... Экстремальные развлечения для идиотов.

– Русанка.

– А...

– Скажи, ты когда нашла меня у Горазда. Сказала, у тебя приказ, – защищать меня, пока то что я делаю, идет на благо Богине. А если бы ты решила, что то что я делаю идет богине во вред... – у тебя был приказ и на этот случай?

Русанка посмотрела мне в глаза, слабо улыбнулась.

– Не такой уж ты и глупый, медвежонок. Надо же. Повзрослел.

Я помолчал.

– Но я знала... Что ты не сделаешь ничего, во вред богине. Дед хорошо тебя воспитал.

– А если бы... все-таки?

– Мирина.

– Чего?

– Мирина. Это мое имя...

– Спасибо... Хорошее. Тебе идет.

– Иди, нельзя медлить. Богиня ждет.

– Ты все-еще думаешь, что это Богиня?

– Открой, да сам посмотри.

– Да, уже пора, пожалуй.

Я развернулся, прихрамывая прошел к тронному возвышению, и поковылял по ступеням.

Что-то механически зажужало у меня за спиной. Герион, – неужто не выключился? А, – экзоскелет Амоса... Надо будет его потом упокоить, ходить мертвецу – грех.

Я подошел к саркофагу. Пули не повредили его. Наверно он мог выдержать и взрыв. Спасательная капсула с древнего космического яйца, принесшего разумную жизнь на землю... Я провел рукой над её поверхностью, и металл ожил узором значков, которые никто не видел тысячи лет. Вот и нужный, – зеленая мигающая вязь знаков – реанимация. Воживление

Осталось только сделать легкое движение пальцем.

Мне вдруг стало... страшно.

Что

я делаю? Как это отзовется? Как изменит наш привычный мир? Все те, кто не хотел открыть этот саркофаг. Нетленные, Жрецы, и даже старшие Варяги... Они видели в этой капсуле “ящик Пандоры”. За ними лежала их правда, – пусть даже иногда служащая для оправдания их личных интересов, вроде примитивного нежелания терять власть.

Но правда всегда остается правдой.

Что бы ей не пытались прикрыть.

Но была и моя правда. Правда в том, – что нельзя предавать своих клятв и обетов. Их нужно соблюдать, – когда это тебе удобно, и соблюдать, когда ты можешь потерять все Тысячи голосов лжи каждый день будут шептать тебе, что никому нет вреда от твоего предательства. Что там, где предали другие твоя измена ничего не решит, будет почти незаметна. Что твоя измена пойдет всем на благо, и от этого блага перепадет лично тебе. Что если о твоей подлости никто не узнает, то ведь её как бы и не было. Тысячи голосов всегда стараются заглушить один голос – твоей совести. И если ты поддашься, – тебя незаметно сожрет ложь и лицемерие.

Помню, что услышал в молодости: ты делаешь один мелкий шажок в сторону с прямого пути. Потом другой. И только оглянувшись понимаешь, на какое расстояние ушел, и что обратно уже не вернуться. Древний историк Геродот писал, что народ персов учит своих мальчиков с пяти и до двадцати лет всего трем вещам: – Ездить на лошади. Стрелять из лука. И говорить правду. Древние Персы – опустим нескольких паршивых овец – не нарушали своих договоров. Даже с врагами. Даже если враги нарушали их первыми. Возможно поэтому они и исчезли. Были перемолоты в жерновах истории.

Но как же нашему миру не хватает таких людей...

Перун лежал передо мной в своем ледяном гробу. Легендарный герой. Застывший Бог. Как же он был им всем удобен – Держиславу и ему подобным, – именно в таком состоянии. Его именем можно было клясться, им как подпоркой можно было подкреплять здание традиции, на его сусально вылепленном образе можно было воспитывать молодежь. Именно таким он был им нужен. Комфортный Бог. Удобный инструмент. Ничего нового. Живые всегда использовали славу ушедших таким образом. Попробуй найти в истории бога или героя, образ которого со временем не исказили бы до неузнаваемости переходящей в противоположность. Иудей по имени Иешуа некогда сказал “не убий”, но всего лет через двести по полям бегали армии с его именем на знаменах, и с остервенением рубили врагов. Заратустра поведал последователям, что бог един – но уже через поколение истовые последователи снова скатились к многобожию. Ныне живущие клали прах ушедших в кирпичи здания собственного культурного кода. Кирпич не знает что из него построят... Так было от веку, и пребудет до скончания веков.

Но Перун был иным. Потому что был жив. И я не знал за ним вины, чтобы оставить его в вечном заточении. Даже преступников не держат в тюрьме ни дня свыше определенного срока. А его освобождение запоздало на тысячи лет. И если неких радетелей за высшие интересы, его освобождение заставит подвинуть задницы с насиженных мест – так тому и быть. Я не люблю тех, у кого за высшие интересы всегда должен страдать кто-то другой; но никогда они сами.

Я выпускаю в мир прошлое. Неизвестное прошлое. Вбрасываю в колоду джокера. Оно может изменить наш мир? Возможно. А разве мир не нуждается в изменении?