Завет воды
Шрифт:
Внешние стены почти закончены. Смотрю на них, и кажется, что сплю — такое прекрасное современное здание, и вдруг в нашем Парамбиле. Жаль, что Большая Аммачи не видит. Это ведь ее мечта. А может, и видит. Она точно видела, как все начиналось. Анна-чедети передает приветы. Мы очень гордимся тобой.
В субботу, пока Мариамма наверстывает пропущенные часы в лаборатории, туда на минутку заскакивает Ума, и они вместе изучают первые срезы под микроскопом.
— Я часто думаю о Герхарде Хансене, — говорит Ума. — Многие ученые и до него рассматривали под микроскопом ткани больных проказой, но никто не видел бактерию-возбудителя. Но ее ведь совсем не сложно разглядеть! Просто они решили, что ее там
Это льстит и вдохновляет Мариамму работать еще усерднее. Ее тянет к Уме. Когда она была маленькой, то часто мечтала, как мама вдруг возвращается: украшенная драгоценностями, всегда почему-то на колеснице, с распущенными волосами, освобожденная наконец от заклятия волшебника, который много лет удерживал ее спящей в заточении. Обычно такие фантазии посещали ее, когда она сидела возле Каменной Женщины или в Гнезде, потому что ее мама была жива в этих творениях, жива в своих незавершенных рисунках и картинах — художник, которого прервали посреди работы и который вот-вот вернется. Но годы шли, спящая красавица не просыпалась, картины оставались незавершенными. Ума, ее живая, дышащая, яркая наставница, — из тех женщин, кто, оказывается, участвует в ралли и своими руками перебирает двигатель, — более реальна, чем любой рисунок, и даже реальнее безликой каменной реликвии в Парамбиле.
Мариамма заказывает билет, планируя съездить на неделю домой на короткие каникулы. За два дня до отъезда она корпит в лаборатории, готовя препараты к фотосъемке.
За спиной какое-то движение. Она оборачивается. Ума, со странным выражением лица и с заплаканными глазами, стоит на пороге своего кабинета. Первой мыслью Мариаммы было, что Ума доставала что-то из резервуара с формалином и надышалась испарений.
Ума как в замедленной съемке подходит к ней и обнимает за плечи.
— Мариамма, — тихо произносит она. — Произошел несчастный случай.
глава 70
Сделать решительный шаг
Филипос проводит ночь вдали от Парамбиля, в номере знаменитого кочинского «Малабар-отеля», любезно предоставленном его газетой. Он предложил статью, где по-новому оценивается деятельность Роберта Бристоу — человека, которого в этом портовом городе считают святым. Редактор одобрил идею.
Бристоу, морской инженер, прибыл в Кочин в 1920 году и понял, что, несмотря на процветающую торговлю пряностями, Кочин обречен оставаться второстепенным портом — из-за скалистой отмели и гигантского рифа, через который могли проскочить лишь небольшие суденышки. Большие корабли должны были вставать на якорь на рейде, а товары и пассажиров доставляли на берег на лодках. Бристоу совершил инженерный подвиг, подобный строительству Суэцкого канала, — он убрал препятствия для судоходства, а в процессе расчистки на поверхность подняли достаточно ила и камней, чтобы соорудить остров Уиллингдон. Теперь для кораблей есть глубоководная гавань между островом Уиллингдон и побережьем, а на самом острове расположены аэропорт Кочина, правительственные учреждения, предприятия, магазины и роскошный «Малабар-отель».
Филипос, ужиная на террасе «Малабара», смотрит на широкий пролив между островом Випин и фортом Кочин, затем переводит взгляд на Аравийское море. Забавно — учитывая его враждебные отношения с водой — сидеть на земле, которая прежде была морем. Он оказался здесь, потому что некий капризный биолог пристал к Обыкновенному Человеку, предлагая изучить, как инженерный подвиг Бристоу повлиял на экологию озера Вембанад, которое в этом месте выходит к океану. Каналы и заводи, жизненные соки Кералы, которые питают озеро, оказались подвержены воздействию соленой воды. «Донным, нектонным и планктонным сообществам был нанесен неизмеримый ущерб, — говорится в письме биолога. — А поскольку работы по углублению дна ведутся круглый год, ущерб носит постоянный характер. Драгоценная скальная устрица, Crassostrea,
Филипос засиживается за ужином и приветственным бренди от шефа, который, как выяснилось, почитатель Обыкновенного Человека. Легкий бриз нежно, как женские пальцы, перебирает его волосы. Как бы хотелось, чтобы сейчас в этом роскошном отеле рядом с ним была Мариамма.
Я на самом краю своего мира, размышляет он. Дальше я уже не доберусь.
Вместе с ветром он вдыхает аромат истории. Голландцы, португальцы, англичане… все оставили свой след. И никого из них больше нет. Тени. Их кладбища заросли бурьяном, имена нечитаемы, стертые ветрами. А какой след оставит он? Что будет его шедевром? Он знает ответ: Мариамма. Она и есть его шедевр.
После ужина Филипос неторопливо идет в свой номер, тщательно выверяя каждый шаг, — не привык он к бренди. Туристы, сидевшие недавно за длинным столом, оставили на сиденье кресла книгу. Нет, не книгу, а небольшой, превосходно отпечатанный каталог на бумаге, которую сразу хочется потрогать. Филипос берет брошюру. На обложке черно-белая фотография большой каменной скульптуры.
Трезвеет он мгновенно. Океан замирает, ветер мгновенно прекращается, звезды перестают мерцать.
У нее чрезмерно развитые плечи и руки — женщина, но скорее суперженщина. Похожа на первобытные глиняные фигурки с пышной отвислой грудью. Лопатки выглядят как крылья, прижатые к телу. Кожа намеренно оставлена грубой, необработанной. Она стоит на четвереньках, вытянув одну руку. Лица женщины не видно, оно скрыто в камне.
Нутро скручивает в узел, дикая дрожь бьет тело, и волосы встают дыбом: гипертрофированные пропорции, поза, стиль — все это Элси.
Филипос, спотыкаясь, бросается в свою комнату, в исступлении листает каталог при свете настольной лампы. В указателе эта скульптура числится как «номер 26, неизвестный художник». Каталог предназначен для распродажи имущества из адьярского дома какого-то явно богатого англичанина и «востоковеда», который собрал коллекцию индийской живописи, народного искусства и скульптуры. Торги проводит мадрасский аукционный дом «Винтроуб и сыновья». Филипос вглядывается в каждую страницу, изучая остальные лоты. Больше ничего, принадлежащего Элси. Возможно, эта статуя — ранняя работа Элси, до того, как они поженились. Или из того периода, когда она ушла после смерти Нинана. Но он нутром чует, что это не так.
Возвращается к обложке. Грубый необработанный камень там, где намеренно скрыто лицо. Филипос покрывается потом, пальцы впиваются в бумагу — разорвать камень и открыть лицо.
Он мечется по комнате, не в состоянии усидеть на месте, пытаясь разобраться в том, что не имеет смысла.
Мы ведь так и не нашли тела. И сделали вывод из его отсутствия.
В то время, когда утонула Элси, он и сам почти отсутствовал в этом мире, сначала затерявшись в опиумных грезах о реинкарнации, а потом погрузившись во взаимные обвинения. Из леса, куда его утащили Самуэль, Джоппан, Унни и Дамо, он вернулся абсолютно трезвым и с ясной головой. Поднес к лицу одежду Элси, ту, что она оставила на берегу. Вдохнул ее запах, новый запах, с которым она вернулась после своего долгого отсутствия. Аромат страдания. Он никогда не хотел смириться с тем, что она добровольно отдала свое тело реке, отдала свою жизнь, потому что если так, то придется признать, что именно он довел ее до этого. Нет, это был несчастный случай. В ночных кошмарах Филипос натыкается на ее разложившееся тело далеко от Парамбиля — тело, растерзанное крокодилами и дикими собаками.