Завет воды
Шрифт:
Откуда тебе знать, что там лучше? А что, если ужас, преследующий тебя, будет повторяться там ежеминутно?
Элси смотрела на него в упор, читая его мысли, и слезы ползли по ее щекам. Он вытер их большим пальцем, размазал по скулам. С уступа он спустился первым. Она склонилась к нему, положила ладони ему на плечи, и он легко приподнял ее за талию, будто она весила не больше перышка… а потом крепко прижал к себе — от злости, от облегчения, от любви.
Я никогда не позволю тебе упасть, никогда не отпущу тебя, никогда, пока я жив.
Она уткнулась ему в грудь, плечи ее тряслись, а он прижимал и прижимал ее к себе, пытаясь унять
На обратном пути они изливали душу.
Элси, если ты отстранилась от смерти, значит, ты выбрала жизнь.
Если им и попадались Малабарские вороны, Дигби не обратил внимания. Природа на сегодня уже достаточно высказалась. Настала очередь высказываться Дигби Килгуру, и он не мог остановиться.
Он рассказал про школьный галстук, врезавшийся в шею матери. Когда он говорил о любви к хирургии, это была речь человека, оплакивающего смерть своей единственной и неповторимой любви. А потом он описал еще одну смерть, своей возлюбленной, Селесты, мучительную смерть в огне. Мальчишкой его озадачивало слово «исповедник», относившееся и к тому, кто слушает, и к тому, кто признается в грехах. А сейчас оно обрело смысл, потому что они двое были одним целым, вцепившиеся друг в друга, крепко связанные воедино теперь уже безо всяких ленточек и угольных палочек. Даже когда приходилось идти по тропинке гуськом, ни выпустить ее руку, ни прекратить рассказ он не мог. Дигби описывал месяцы отчаяния, многократно возвращавшееся чувство пустоты и стремление покончить с этим, так же как она хотела закончить свои мучения.
— Что тебя останавливает? — впервые заговорила она.
— Ничего меня не останавливает. Я поворачиваю за угол, и все повторяется вновь, вечный выбор продолжать или не продолжать. Но у меня нет уверенности, что с окончанием жизни закончится боль. И еще гордость удерживает меня от выбора, который сделала моя мать. У нее были те, кто ее любил, кому она была нужна. Мне. Она была нужна мне! — Последние слова вырвались, как вспышка гнева.
Несколько шагов он делает в полном молчании. Потом оба разом останавливаются. Он повернулся к ней. Дигби часто думал об Элси, он понимал, что она выросла, вышла замуж, и все же образ, оставшийся в его памяти, был образом девятилетней школьницы, которая освободила его руку, девочки, чей талант, чей гений был очевиден уже тогда. Взрослая женщина перед ним, двадцати с лишним лет, осиротевшая, столь чудовищно потерявшая ребенка, казалась ему совершенно другим человеком. Если это Элси, тогда она стерла разделявшие их семнадцать лет. Возможно, так действует общая боль.
— Элси, тот портрет, который мы нарисовали у Руни, когда связали наши руки… Той женщиной была она. Это было лицо моей матери, именно такой мне нужно было ее помнить. Образ, что мы нарисовали вместе с тобой, освободил меня от жуткой смертной маски, которую я так долго носил в своей голове. Элси, я пытаюсь сказать, что ты исцелила меня. Я всегда буду у тебя в долгу.
Она стиснула его руки, его шершавые, грубые, нелепые лапы, но зато подвижные, способные сделать все что пожелают. Погладила рельефный шрам на левой кисти — знак Зорро, — крепко прижимая. Она перебирала каждый его палец, как лечащий врач, определяющий пределы подвижности, — клинический осмотр, но руками и глазами художника. Потом подняла его ладони, сначала одну, потом другую, и прижала поочередно к губам.
На следующий день она встала поздно и выглядела отдохнувшей. Застенчиво показала ему волдырь на подушечке стопы.
— О чем я только думал? Нельзя было позволять тебе идти в такую даль в сандалиях.
Он аккуратно вскрыл пузырь хирургическими ножницами,
— Не больно?
Элси помотала головой. Он наложил давящую повязку на огненно-красный овал.
— Дигби, тебе не нужно идти на совещание?
Он поразмыслил.
— Хочу побыть с тобой, — сказал он наконец, не поднимая глаз.
И это была правда. Она ничего не сказала. У них появился новый способ общаться друг с другом.
Вместо прогулки он повел Элси к своей тайной страсти: три извилистые террасы, амфитеатром вырезанные в крутом склоне прямо напротив бунгало. Сладкий аромат наполнил ноздри. Вдоль каждой террасы были высажены любимые розовые кусты Дигби — словно пестрая публика в праздничных театральных нарядах, глазеющая на долину. Он словно вел Элси мимо почетного караула, знакомя с целой палитрой разнообразных ароматов, начиная с ириса, его любимого, пахнущего фиалками, потом роза с запахом гвоздики, потом настурция.
— Я развожу их больше из-за запаха, чем из-за цвета.
Они сели на скамейку. Элси показала на каменный обелиск в конце террасы:
— Что это?
— А, это Ашер. Он должен был стать танцовщиком. Но камень треснул. — Дигби оживился, всякие неважные пустяки из его жизни вдруг обрели значение. — Микеланджело сказал, что внутри каждого камня заключена скульптура. Вот в этом, — он похлопал по скамейке, на которой они сидели, — я думал, что в этом камне скрыт слон. Но ошибся. Ему предначертано было стать скамейкой.
Элси рассмеялась и встала, чтобы рассмотреть каменную скамью.
— Дигби, — в голосе зазвучало нетерпение, — где ты делаешь эти штуки?
В его мастерской, бывшем сушильном сарае, хранились холсты, старое сварочное оборудование и противопожарный занавес, но ацетилена не было; в одном из замусоренных углов неровный пол был заляпан бетоном.
На третьем году жизни в «Садах Гвендолин», когда дорога в Гхатах была закончена, в дождливый сезон Дигби овладела глубокая меланхолия, не хотелось даже вставать с кровати. Кромвель такого допустить не мог. Он заставил Дигби подняться, напялить дождевик и тащиться в поле под непрекращающимся ливнем к дальнему краю поместья, где стекающие со склона потоки грозили переполнить ирригационный шлюз. Они вырыли дренажные канавы, а потом Кромвель привел его в сарай.
— Он заставил меня колоть дрова. «Полезно», сказал. Я наколол на три муссона. И заодно обратил внимание, что одно из поленьев похоже на игрушечного солдатика. Попробовал обтесать его. В итоге получилась куча зубочисток. Но это было неважно. А важно, что я работал руками. Руни любил цитировать из Библии: «Все, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости». Кромвель Библии не знал, но опытным путем открыл ту же истину. От дерева я перешел к известняку. Но терпения не хватило, и я вернулся к акварели.
— Дигби, — призналась Элси, — после смерти Нинана мне все время хочется взять в руки какой-нибудь большой инструмент. Кувалду, молот, бульдозер… или динамит.
— Мы все еще говорим об искусстве?
— Мои руки хотят творить нечто крупное. Такое же грандиозное, как этот вид. И даже больше.
Он оставил Элси в мастерской. Подглядывая из-за двери, он радовался переменам в ней. В холщовом фартуке, бандане и защитных очках она стояла перед глыбой известняка, размахивая молотком, а левая рука переставляла долото. Удары вскоре стали решительными, она находила трещину, и внушительный кусок отваливался с первой попытки. Наверху камня уже вырисовывался грубый цилиндр. Элси ринулась в новое дело с воодушевлением, сдержанной яростью, которых Дигби не ожидал.