Завет воды

Вергезе Абрахам

Он помог Элси выбраться из ванны, вытер ее. Она сложила полотенце вдоль, пропустила его между бедрами и завязала как мунду, чтобы полотенце держалось. Как только она легла в постель, он принес аптечку — обработать и перевязать ее мозоли. Она попыталась отодвинуть ноги.

Дигби вспомнил волдырь после их первой прогулки. Она тогда не почувствовала боли. Было ли это ранним симптомом, который он пропустил? Когда она занималась скульптурой, мозоли образовывались у нее на руках, но это было нормально — в отличие от того, что Элси почти не замечала их. А теперь

ей все равно, ступать по ковру или наступить на гвоздь, ощущения одинаковы.

— Я бы предпочла, чтобы ты их не трогал, — сказала она, наблюдая за его работой.

— Так нельзя заразиться.

Элси горько рассмеялась:

— Вот и Руни то же говорил. Но, Дигс, я же заразилась. Как? Потому что росла рядом с лепрозорием? Потому что навещала Руни? Каким образом?

— Мы все уязвимы в тот или иной момент. Некоторые из нас более восприимчивы.

— А что, если ты тоже восприимчив?

Он не ответил и продолжил накладывать повязку.

— Элси, а что бы ты делала, если бы я не получил письмо? Или не приехал?

— Я пошла бы пешком в «Сент-Бриджет», — не задумываясь ответила она. — А если ты появишься, то сразу отвезешь меня в «Сент-Бриджет». Но я так устала. И понимала, что нам нужно время, чтобы поговорить. Я должна была объясниться. Это мой долг перед тобой.

Дигби разделся, наскоро ополоснулся и вернулся к ней, усталость накрыла и его. Когда он опустился на кровать, Элси попыталась его оттолкнуть:

— Тебе нельзя спать со мной. Зачем ты это делаешь, Дигби?

Он, не отвечая, натянул простыню на их обнаженные тела, прижался к Элси. Веки ее отяжелели от слез, от мытарств, от облегчения, хотя бы временного. Он услышал, как она пробормотала: «Я запрещаю тебе», а после провалилась в сон. Дигби смотрел на нее спящую, на лицо, белое, как наволочка. Но, несмотря на усталость, мысли все вертелись в голове, отгоняя сон.

Час спустя Дигби все еще бодрствовал, рука затекла под тяжестью ее головы. Да и пусть бы навеки онемела, ему все равно. Он больше не мог отделять себя от ее страданий. Болезнь, поразившая ее, теперь и его болезнь тоже. Он не сможет оставаться в поместье, где прекрасно обойдутся без него, — не сможет, зная, что величайшая любовь его жизни где-то далеко. Элси умерла для всего мира ради их ребенка. Она не должна нести эту жертву в одиночку. Теперь ему было абсолютно ясно, что он должен делать.

Это конец одной жизни. И начало другой, о которой я никогда не мечтал. У меня нет выбора, и это лучший на свете выбор.

Она проснулась, когда солнце вовсю светило в окно, растерялась, не сообразив сразу, где находится. А потом поняла, что лежит в его объятиях. Дигби пристально и нежно смотрел на нее. Снаружи доносился гомон идущих в поле работников, бригадир громко отдавал распоряжения. Звуки «Садов Гвендолин». Еще один день. Она приподняла голову, огляделась. Дигби осторожно высвободил руку. Элси изучала его лицо, но он казался умиротворенным. А потом вновь слезы затуманили ее глаза.

— Дигби. Я не могу остаться. Даже на одну ночь.

— Я понимаю.

— Тогда почему ты улыбаешься?

— Если «Сент-Бриджет» —

единственное место, где никто тебя не найдет, тогда моя судьба решена. Куда бы ты ни отправилась, что бы с тобой ни случилось, это случится и со мной. Нет, даже не спорь, Элси. Для меня все ясно как день. Проще не бывает. Я всегда, всегда буду с тобой. До самого конца.

глава 84

Постижение мира

1977, «Сент-Бриджет»

Мариамма чувствует, как что-то обожгло пальцы. Чай. Она роняет чашку. Чашка ударятся о живот и невредимой приземляется на ковер. Кипяток пропитывает ткань и обжигает бедра.

У боли нет прошлого и будущего, только настоящее. Мариамма отпрыгивает от окна, цепляется пальцами за сари и встряхивает, отодвигая подальше от кожи.

— Господи! — пугается Дигби. — Ты в порядке?

Она совсем не в порядке. По другую сторону французского окна женщина — мать, которую она не знала все двадцать шесть лет жизни, — продолжает безмятежно сидеть на лужайке, пересыпая в ладони зерна крупы. Что-то подсказывает Мариамме, что она так до сих пор и не моргнула. Проходит жизнь, прежде чем Мариамма обретает голос.

— Как давно она…

— Она здесь практически столько времени, сколько ты живешь на свете.

Противоречивые сигналы в мозгу сталкиваются друг с другом. В Парамбиле есть фотография мамы, которая хранится в памяти, серые глаза смотрели на нее с другого конца комнаты каждый день на протяжении жизни — даже сегодня они следили, как дочь одевается и препоясывается, готовясь к встрече с мужчиной, который ее породил. Та мать осталась юной, стройной, красивой и элегантной, губы ее крепко сжаты, сдерживая смех — возможно, над чем-то, что сказал фотограф. Это было лицо матери, которой дочь могла довериться. Как ей увязать ту давно умершую мать с этим живым призраком на лужайке?

— Мне нужно подышать, — говорит Мариамма, поворачиваясь спиной к окну и выбегая из комнаты.

Она бежит по вымощенной кирпичом дорожке, ведущей от основной группы строений, бежит мимо сада, мимо питомника и оказывается у задней глухой стены участка, пока не замечает маленькую калитку, распахивает ее и несется по мшистым каменным ступеням вниз… и замирает на месте. Перед ней спокойная, медленно ползущая водная гладь канала, который дальше впадает в реку — ее не видно, но зато слышно. Мариамма стоит на последней ступеньке, и ноги ее тонут в воде. Каждой своей частичкой, каждой клеткой тела она стремится нырнуть и позволить воде унести себя как можно дальше отсюда.

Мариамма стоит на стыке земли и воды, сердце ее колотится, она запыхалась, но только сейчас может наконец вдохнуть. В зеленой ряби воды она видит свое зыбкое, колеблющееся отражение. Она пришла сюда сломленной, пришла задать вопросы человеку, который был ее родителем, но не был ей отцом. А вместо этого нашла свою покойную мать, которая почему-то оказалась жива. Которая всегда была жива. Которая была жива все годы, пока Мариамма тосковала по ней, молилась, чтобы та воскресла из мертвых.