Зависть богов, или Последнее танго в Москве
Шрифт:
И Соня осеклась, помертвев от суеверного страха. В следующую секунду она отшатнулась и едва устояла на ногах, схватившись за скатерть и смяв в горсти тонкое полотно.
Отец ударил ее по щеке. Он ударил ее первый раз в жизни.
Поделом. Мы падаем. Падаем.
Соня закрыла лицо руками. Щека горела. У отца тяжелая рука. Броня крепка, что правда, то правда.
— Сядь, — приказал отец. — Сядь. Ты думаешь, у меня этого не было? — Он понизил голос, он выбил из себя это мучительное признание, но это был его последний довод. Последняя попытка
Соня отвела руки от лица. На отца больно смотреть. Зачем, зачем он говорит ей об этом? О самом тайном, страшном, грешном, зачем он мучает себя, зачем он мучает ее? Он хочет ее спасти. Мы падаем.
— Было. Но я щадил твою мать. Я был… Я был… трижды осторожен. Потом казнился. Замаливал грех как мог. А ты… А ты…
— Папа, не нужно, милый! — взмолилась Соня.
— А ты никого жалеть не будешь. Я тебя знаю. Ни себя, ни других. Никого.
Соня повернула ключ в замке, открыла дверь — и отпрянула, споткнувшись о высокий порог.
И сын ее, и тоненькая девочка лет шестнадцати, которую Сашка только что обнимал, стоя у двери в темной прихожей, тоже отпрянули друг от друга. Сашка и вовсе ударился башкой о край вешалки.
— Осторожней, — сказала Соня, сбросив туфли. — Здравствуйте, Женя. Вас ведь Женей зовут?
Она говорила нарочито ровно и буднично, давая понять им и тоном, и взглядом: ничего не случилось. Это нормально, естественно. Вам по шестнадцать, целуйтесь себе на здоровье.
— Женя. — Девочка протянула Соне руку, по-мужски решительно, и пожатие будь здоров, а ведь в чем дух держится! Тоненькая, бледненькая, очень самостоятельная девочка.
— Вот и познакомились. А то все по телефону… Возьми пятак, приложи. — Соня вынула из кошелька пятикопеечную монету, протянула сконфуженному Сашке, глядя на него с насмешливой нежностью.
Чего ты глаза прячешь, дурень? Это нормально — влюбиться в шестнадцать лет. Славная девочка, сверстница. Косит под хиппи, джинсы располосованы в мелкую бахрому. В полосы вплетены нитки бисера. Хорошо хоть, кольцо в нос не вдела. Ничего, ничего, славная девочка.
Целуйся с ней на здоровье. Это нормально. Ненормально, когда твоя сорокатрехлетняя мать сползает на пол, скользя спиной по растушеванному полотну афиши. А иностранный подданный — вообще не известно, кто таков, едва знакомы — ее обнимает.
Вот это ненормально. Больше этого не будет. Хватит.
— Соня, это ты? — окликнул ее Сережа из спальни.
— Иди, он уже лег. Он опять… — И Сашка договорил, перейдя на смущенный шепот: — Выпил. Закончил рукопись. Повод.
— Чуть-чуть, — уточнила Женя, вторгаясь в деликатную сферу, нисколько не смутившись и мгновенно закрепив за собой непререкаемое право на обсуждение самых болезненных внутрисемейных тем. — Мы от него наливку спрятали. Успели. Там коньяка было на донышке, он выпил. Рюмки полторы.
Соня смолчала, подумав о том, что хрупкая девочка в джинсовой бахроме приберет к рукам, дай ей волю,
Сониному отцу она понравится. Девочка отлита из прочного сплава. Бронетанковая девочка. Соне до нее далеко. Соня и сама сейчас далеко.
Она вошла в комнату. Сережа лежал поверх покрывала, откинувшись на подушку и прикрыв глаза.
— Посиди со мной, — попросил он, не открывая глаз. — У меня голова болит.
Соня присела на краешек постели. Вот ее муж Бледное лицо, спутанные светлые волосы, высокие залысины, переносица перечеркнута тонкой красноватой вмятиной от дужки очков.
— Сашка взрослый совсем, — сонно пробормотал муж. — Большой… Женю привел… Разотри мне виски, ты умеешь.
Соня послушно приблизила пальцы к мужниным вискам, совсем седым. Но Сережа светло-русый, седина почти незаметна.
— Взрослый. Вырос сын. — И Сережа спросил после паузы: — Почему ты так долго не рожала, а? Шесть лет. Почему?
Сонины пальцы замерли на его висках. Он что, догадывается о чем-то? Знает?! Нет. Нет.
— Сережа, мы жили вместе с родителями. — Надо говорить первое, что придет в голову, не задумываясь. — Денег не было… И потом…
— Просто ты меня никогда не любила, — перебил муж. — Не любила. Не хотела рожать. Думала еще встретить кого-то. Того, кто…
— Ну хватит тебе.
— Тогда проще было бы расстаться.
— Сережа, ты выпил, ты устал. Я тоже устала, я очень устала, давай мы не будем…
В коридоре зазвонил телефон.
— Подойди, — попросил Сережа. — Я и правда устал. Если меня — я сплю.
Соня не шелохнулась. Она сидела, опустив на колени руки ладонями вниз, сидела с какой-то детской усталой покорностью, безвольно, смиренно.
Соня знала, кто это звонит. Она не будет снимать трубку. Он позвонит, позвонит — и перестанет. Вот и перестал.
— Что ж ты не подошла? — Сережа наконец открыл глаза и всмотрелся в ее лицо, по-своему истолковав этот усталый, пустой, неподвижный взгляд, эту позу. — Прости, я чушь сморозил. Забудь. Вот опять звонят. Подойди.
Соня послушно вышла из комнаты. В коридоре пусто — Сашка ушел провожать свою девочку. Телефон звонит и звонит. Как он смеет сюда звонить? Как он смеет?!
Она сняла трубку и услышала голос Андре, едва различимый сквозь треск, уличные шумы, далекий голос, заглушаемый гулом машин, чужими голосами.
— Соня! — кричал Андре. — Слышишь меня? Завтра! Четыре часа поровну!
— Нет, — ответила она.
— Как? — Андре стоял где-то там, в глубине, в сердцевине вечерней летней Москвы, под стеклянным козырьком телефонной будки. — Говори гласней! Да?
— Нет! — крикнула Соня, забыв о том, что ее может услышать Сергей. — Нет!!!
— Соня…
Андре замолчал. Ей было слышно, как рядом с ним, справа и слева от него, другие, чужие голоса что-то кричат своим абонентам, смеются, спорят, возражают… Вот теперь хорошо слышно. Очень хорошо. Чужие голоса совсем рядом. Чужие. А у Андре — родной.