Зависть богов, или Последнее танго в Москве

Мареева Марина Евгеньевна

…Ночь. Шелест тихого дождя. Мокрые широкие теплые доски. Запах реки. Кончается август.

— Соня, я раб твоего тела. Да? Да. Вот так.

Потом, уже в каюте, когда он уснул, Соня придвинулась к нему поближе, легла на живот, поудобнее пристроилась в узком жарком пространстве между его грудью и левой рукой, лежащей на лоскутном одеяле. Подбородком она уткнулась в свои скрещенные руки.

Андре лежал на спине, ровно, тихо дыша во сне, и можно было беспрепятственно сколь угодно долго смотреть на него. Вот

выпуклый, высокий, упрямый лоб. Вот узкая переносица, породистый крупный нос с отчетливой, резкой горбинкой. Испанский нос, каталонский, теперь Соня знает его родословную, причудливые сплетения южных кровей.

Андре рассказал ей так много! Оказывается, это очень важно, это необходимо — знать все, что только можно знать о его предках, прапрадедах, прапрабабках. Жадно, запоминая каждую мелочь, каждую подробность, она, Марья, родства не помнящая, толком не знающая истории своей собственной семьи, она внимала его сентиментальным, долгим рассказам про деда по отцовской линии, сурового и работящего каталонца. Он выращивал виноград. Там столько солнца, там такие животворные земли! Андре так и сказал — «животворные», жирные, рыхлые, сочные, плодоносные земли…

А Соня слушала, представляя себе этого сумрачного, чернобородого, кряжистого испанца посреди виноградной плантации, стоящего босиком на горячей и рыхлой, животворной каталонской земле.

Андре рассказывал, Соня слушала. Иногда снова накатывала на нее волна слабости. Болезнь тлела в ней, в ее горячем, слабом теле, но счастливая, сумасшедшая ночь не позволяла болезни разгореться. Жар любовный и жар простудный то ли боролись друг с другом, то ли соединялись, сливаясь в единый пламень, гори, гори, гори все огнем!

Соня вслушивалась в шепот Андре, временами проваливаясь в обморочное забытье, на несколько минут теряя нить его долгого рассказа, потом, очнувшись, снова ловила каждое слово: Испания, Каталония, виноградники… Север Франции, угольные копи, дочка шахтера, бабка Андре. Как сюда забрел виноградарь-испанец? Провалы в памяти, полуобморок, жар…

Его бабка по материнской линии, да, та самая, русская бабка, «сударыня», «инфлюэнца», «мужчин»… Андре воспитала русская бабка. Мать умерла, когда ему было шесть лет, нет, он ее не помнит. Только мягкие руки, фарфоровая миска, мать сбивает ему гоголь-моголь, быстро, весело мелькает фарфоровая лопаточка… Теплый, золотистый блеск желтка, облако воздушной пены…

Соня слушала, и сердце ее сжималось от нежности и сострадания, от благодарности за эти признания, за сбивчивый шепот, за этот искренний, подробный, простодушный рассказ…

Мать умерла, бабка повздорила с отцом Андре, отец устраивал свою жизнь. Андре был отправлен в Гасконь, к дальним родственникам.

— Гасконь? — ликующе переспросила Соня. — Дюма? Д’Артаньян?

Сказочная книжная история из Сониного детства, томик Дюма, с ветхим корешком, толстый, растрепанный, со штампиком отцовской библиотеки. Волшебная, придуманная Гасконь.

Нет же! Она была и есть. Вот он лежит, раскинув в стороны

красивые смуглые руки. Он оттуда. Он там жил. Он оттуда, из несбыточной, заоблачной Гаскони.

Маленький городок, длинное нарядное название Олорон-Сент-Мари… У самых Пиренеев, у их изножия. Андре жил на ферме. Ему было восемь лет. Ночами он плакал. Он вспоминал мать, смотрел на огонь. Печь топили можжевеловыми ветками, этот горький, печальный осенний запах он помнит всю жизнь.

Он помнит, что был там, в Олорон-Сент-Мари, вечно голоден. Люди, у которых он жил, были бедны. Только козий сыр, хлеб и вино.

— Вино? — удивилась Соня.

Да, вино. Красное вино разбавляли водой. Ты пьешь — и не чувствуешь голода. На время. Вот так… Слезы, черствый хлеб, запах можжевельника, разбавленное красное вино…

Тоска по матери. Потом приехал отец, забрал Андре домой. К бабке.

— На которую я похожа, — добавила Соня.

— Нет! — запальчиво возразил Андре. — Я не мог тебе объяснить. Это трудно. В тебе… В русских женщинах, в общем…

— Вообще.

— …Вообще, хорошо, правь меня! В русских такая полнота чувства! Ты — мать, ты — тепло, я увидел тебя тогда сразу, да? Я понял… Я обвер… как же… обволокусь, оденусь в тебя, как в тепло, буду согреваться, это важно мне, понимаешь?

— Я понимаю.

— Соня… Хворая кошка ищет траву, свою траву, эта трава ей помогает. Ты понимаешь? Я здоровый кот. Что ты смеешься? Но мне нужна… Что ты смеешься, это серьезно! Мне нужна эта трава. Ты эта трава. Русские женщины… как это… бабы… Была большая война. Они перестрадали. Умеют жалеть.

— Это правда, милый. Мы настрадались. Это правда.

— Но мне нужна не русская в общем. Мне нужна ты… Всё. Я устал.

— Так поспи. Спи, милый, — шептала Соня, гладя его спутанные, густые, каталонские, французские волосы.

Теперь она смотрела на него спящего. Так смотрят, чтобы запомнить. Осталось шесть дней. Потом он уедет. Навсегда.

Андре открыл глаза. Сказал, притянув к себе Соню:

— Я твои глаза увидел над своим сном.

— А что тебе снилось?

— Не помню. Неглавно.

— Неважно, — привычно поправила его Соня.

— Соня… — И он спросил, сведя к переносице свои красивые широкие темные брови. — А почему ты Соня? Редкое имя. Русская литература. Достоевский. Так?

— Боже! — ахнула Соня. — Какой ты у меня начитанный!

— Сорбонна.

— Бо-оже!

— Отделение славистики. — И Андре добавил значительно, важно (как они любят прихвастнуть, обожают, был бы повод, мужики — как дети — русские, французские, один черт): — Я… как это? Не шитом лыком. Соня. Русская классика. Так? — Он потянулся к наручным часам, лежавшим рядом, на табурете.

— Так, милый, — подтвердила Соня. — Моя начитанная мамочка назвала меня в честь двух своих любимиц — в честь Сонечки Мармеладовой и в честь Сони из «Дяди Вани».

— Я знаю, Чехов. — Андре всмотрелся в циферблат. — Они не работают. Подарок Вадима. Свои часы я задул в домино.