Зависть богов, или Последнее танго в Москве
Шрифт:
— Нараспашку… Ты по трапу поднимешься? Сможешь?
— Пойдем на свадебу!
— Никаких свадеб. У меня инфлюэнца. Ты пьяный. Ты дозвонился до Ирки?
— Да, да, да, — бормотал Андре, первым поднимаясь по шаткому трапу и протягивая Соне руку. — Такая хорошая Ира. Она все наплетет твоему… этому… Соня! — с хмельным ликованием в голосе воскликнул он. — Как я люблю русских! Французы… Тьфу! Ты не знаешь французы. Скупые, скучные, душа — вот такая… с наперстень.
— С наперсток…. Сейчас упадешь… О-о-ой, накаркала!
Андре,
— Ты поздоровела, — одобрительно отметил Андре, поднимаясь на ноги и вытаскивая из воды мокрый рюкзак.
— У меня доктор хороший.
— Там были пироги, — вздохнул Андре, осматривая рюкзак и счищая с него водоросли. — Давай отдадим их рыбам. На ланч. Соня! — Торжественно, прочувствованно: — Вот русские! В магазинах — пустыня, ничто. Но ты делаешь приватный визит — о, русский тебя накормит от ушей. Так сыто!
— Выходи, — засмеялась Соня и потянула его за руку из воды, такой теплой у берега.
— А французы? — гневно вопрошал Андре, послушно идя за ней. — В магазинах есть все. Но ты приходишь к друзьям, и что? Канапе! И капля аперитива. Русские! Божетворю!
— Боготворю… — Соня вела его за собой по трапу, крепко держа за смуглую мокрую, грязную руку.
— Соня! Почему вы так плохо живете? — Андре бросил на палубу дебаркадера мокрый рюкзак с разбухшими пирогами. Сам уселся рядом, по-турецки скрестив длинные ноги в мокрых джинсах, пьяненький, веселый. Русская водка пошла ему впрок.
Водка для мужика — как лакмус. Проявляет все тайное, истинное, тщательно скрываемое. Подлинные свойства натуры проступают со всей очевидностью. При условии, что выпито не мало, не много, а так, чтобы стрелка остановилась вот у этой самой контрольной отметки, у каждого она своя.
Если из подвыпившего мужика прет тоскливая злоба, вздорность, мутная желчь — вот таков он и есть. Обойди его десятой дорогой.
Сонин французский дурила был во хмелю размягченно-добродушен, говорлив, весел, по-детски дурашлив. Соня им любовалась. Соня его обожала.
— Почему вы так плохо живете? Почему нет ничего в магазинах?
— Это ты спроси у своего Жоржа Марше, — беззлобно огрызнулась Соня, тоже опустившись на сырые теплые доски, рядом с ним. — У хозяина твоей коммунистической партии. Почему ты работаешь в «Юманите»? Ты что, коммунист?
— Не касай моих убеждений! — отрезал Андре.
Он подтянул к себе рюкзак, в котором хлюпала вода, позвякивали бутылки и банки. Развязал шнуровку, принялся вытаскивать из походной самобранки все, чем одарила его деревенская свадьба.
— О, это я знаю! Бернар рассказал… Ква-ше-на капустья! — И он сочно захрустел капустой, набив ею рот, и уже вытаскивал из рюкзака кусок соленого сала, белейшего, с темно-розовыми прожилками, густо обсыпанного тмином и перцем. — Я знаю! — хвастливо, как школьник на
— Сало. — Соня уткнулась щекой в его плечо.
Снова нахлынула слабость. Ничего. Зато она счастлива. Она совершенно счастлива. Вечность бы так сидеть!
Ночь. Август. Река. Заброшенный дебаркадер. Дождь едва накрапывает, лениво, еле-еле… Вот так бы сидеть, уткнувшись щекой в его родное плечо, в эту мягкую, ватную, ветхую деревенскую телогрейку. Тело в тепле. И душа согрета.
— Это топленое масло, — пояснила Соня, по-кошачьи обнюхав содержимое литровой банки, которую Андре поднес к ее носу.
— Топленое? — Он вопросительно поднял свои темные низкие брови. — Его тоже топили? Как печку?
Соня молча покачала головой, тихо, беспричинно смеясь.
— Хорошо. Но почему «топленое»? Его тоже уроняли в реку?
— Отстань от меня, балда. Это такая специальная русская процедура. Русский патент. Понял? Зато оно долго хранится.
— Зачем? — изумился Андре, вытаскивая из рюкзака банку с густым, темным, почти чайного цвета медом. — Зачем хранить масло, когда можно сделать свежую покупку?
— Ох, милый… Ты же сам только что спрашивал про наши пустые прилавки, — вздохнула Соня, отнимая у него мед. Может, это то, что ей нужно. Лекарство, верное снадобье. — У нас пустые прилавки, господин убежденный коммунист.
— Сдаюсь! — Андре поднял вверх руки, едва не до локтя вылезшие из куцых рукавов телогрейки. — Сдаюсь, Соня. Меняю «Юманите» на «Фигаро».
— Быстро же ты меняешь убеждения…
Соня пригляделась к банке с медом. Аптекарской резинкой к крышке был прижат крохотный листок бумаги. Соня развернула его и прочла, поднеся к глазам.
— Та-ак… — протянула она, смеясь. — Попался! Ты не только убеждения меняешь. Бабник!
— Что это? — насторожился Андре.
— Вот написано: «Звонить через семерку. С приветом. Валя». И телефон.
— Соня, это провокация! — возмутился Андре, отняв у нее записку. — Какая Валья? Их было много! Там, на свадебе!
— Ах, много? — Соня затрясла его за широкие ватные плечи, изображая африканскую ревность.
— Они меня все обхватили! Выступили на крыльцо!
— Ах, обхватили?
— В темноте… Какая семерка? Это кто-то… как вы говорите… «Под шумок».
— Ах, под шумок? — И Соня толкнула его в грудь, опрокинув на палубу дебаркадера.
Андре притянул ее к себе. Видел бы их кто-нибудь сейчас! Парочка сумасшедших, полуголых, растрепанных, в расстегнутых телогрейках»
— Значит, под шумок? Там еще и телефон есть. Так и написано: «Раб. тел.». «Рабочий телефон» — сокращенно.
— Соня! — Андре обнял ее и подмял под себя, шепча с французской экстатической пылкостью, надо потом рассказать ему про мамочкины страхи, про Золя, про маркиза де Сад — де Огород — то-то он посмеется. — Соня, я не знаю никаких «раб. тел.». Я раб тела!