Зажечь солнце
Шрифт:
Интариофу станет только лучше. Так почему же Драхомир «предатель», если мир только выигрывает от его авантюр? Так почему же товарищи смотрели на него с таким упрёком, а в глазах Гарольда плескалась ярость? Так почему же все считали своим долгом заставить Мира раскаиваться? Подумаешь — полковник Кайл! Велика важность! Подумаешь — любимец Сибиллы Изидор! Великая княжна далеко не так сильна, как кажется. Она просто женщина — воинственная, непреклонная, но… В общем-то, обыкновенная — в таком случае куда больше следовало бояться царевну Варвару с её научными экспериментами или госпожу Меррон с её теориями, или тётю Равенну, или Ветту Певн… Ту Ветту Певн, что была женой племянника Сибиллы. Ту Ветту, что убила мужа и почти нагая вышла к вражеской армии — навстречу Киндеирну. Драхомир однажды видел Ветту.
Если так подумать, бояться стоило слишком многих. Так что страх терял свою силу — когда его слишком много, он перестаёт быть чем-то, что удерживает от глупостей, становится тем, что только разжигает азарт. Пропадает весь смысл страха, если бояться слишком многого.
Сибилла была просто великой княжной. Красивой, обаятельной, упрямой, по-изидорски злопамятной, но в конечном счёте она была обычной. Просто женщиной. Хрупкой, болезненно самолюбивой и гордой… В ней не было того первородного безумия, присущего Варваре, Меррон, Равенне или Ветте. Её глаза не горели тем тёмным огнём смерти и упоения этой смертью, наслаждения страданиями, безудержного любопытства к гибели. Она хотела власти — как многие. И поэтому её можно было понять.
Конечно, Сибилла была опасна, но… А кто нынче не опасен? И всё же, она не была той, кого следовало бояться.
Наверное, единственное, с чем Мир может вполне спокойно согласиться из слов Гарольда, то это то, что он ублюдок. Ублюдком его звали все. Драхомир порой думал — из-за характера или из-за третьей жены отца, что родила его? Елизавета Фольмар — известнейшая проститутка и авантюристка из Города Пороков! А он — её сын. Разве может у такой женщины родиться хороший ребёнок? Пусть отец и обвенчался с Лизкой Фольмар, все считали Мира обыкновенным бастардом. Несмотря на все попытки леди Марии дать пасынку должное воспитание и образование.
Смех разрезает тишину, словно нож, который режет масло. Нелепый смех, что рвётся из неведомых Миру глубин его сердца. Фольмар едва ли может объяснить, почему ему так сильно хочется хохотать — над всем, что произошло в этот день, над своей жизнью, над гневом Гарольда, над неизбежным недовольством отца, над своими страхами…
Потому что в голове пульсирует лишь одна-единственная мысль: самое страшное чудовище здесь он сам.
***
Перенесясь на Еромину в надежде передохнуть некоторое время и собраться с мыслям, первое, что видит Драхомир — фигуру отца. Почувствовав перемещение отпрыска, старший Астарн оборачивается и делает несколько шагов вперёд. Сколько Фольмар себя помнил, у Киндеирна всегда была тяжёлая поступь. Кажется, из-за того, что отец при сражении рядом с рекой Вай-Разе был серьёзно ранен в ногу. Хромоты не возникло, но с тех пор походка Киндеирна сделалась тяжеловесной, словно бы отец весил куда больше, чем это было на самом деле.
То, что Киндеирн решил поговорить с сыном и для этого перенёсся с любимого Сваарда на Еромину — не слишком хороший знак. Сваард был любимым уровнем отца — неприступные цитадели, отвесные скалы, огромные пустыни и степи, лежащие между крепостями, багровое небо и два солнца… Сваард успокаивал, словно убаюкивал… Отец любил там находиться подолгу — в детстве Драхомир не раз пролезал на этот уровень, забирался в цитадели и играл с оружием, золотом и драгоценностями… Особенно его забавляли рубины — они были словно застывшими каплями крови, застывшими на целую вечность, как смола деревьев превращается в янтарь… Можно было пробраться в одну из отцовских сокровищниц и рассматривать красивые камни разной огранки, самым ценным из которых был огромный чёрный рубин, золотые монеты, тяжёлые массивные перстни и острые булатные кинжалы, брать которые в руки запрещалось (впрочем, запреты мало останавливали)… А ещё были фарфоровые вазы, которые было так легко разбить… Сваард был раем. Самым настоящим холодным песчаным раем, где было так хорошо, так спокойно, как нигде больше во всём Интариофе. Среди крепостей, шахт и сокровищниц, среди багровых песков, под багровым небом… Там было очень холодно, но никогда не
Киндеирн не выглядит уставшим. Словно эта затяжная война и не измотала его вовсе. Он выглядит всё тем же монолитом, колоссом, которому ничего не страшно, который способен вытерпеть всё, что угодно. Сильным. Безупречно сильным и властным — таким, каким Драхомиру никогда не стать. Киндеирн выглядит даже не столько властным, сколько самим символом этой самой власти. И осознание этого факта заставляет Мира стыдиться себя ещё больше.
У отца каменное здоровье. Да и разве Киндеирн Астарн может быть другим — алый генерал Интариофа? Солнце… Драхомиру никогда не стать для своего мира тем, кем был для него отец — величественным, победоносным генералом, алым и незаходимым солнцем всего Интариофа, непререкаемым авторитетом… Драхомиру никогда не стать столь же великим. Никогда не стать настолько же солнцем. И порой это раздражает до ужаса. Потому что Мир никогда не переплюнет, никогда не сумеет стать лучше — сильнее, легендарнее, бесстрашнее…
Во взгляде отца Драхомир может увидеть злость, раздражение, ярость. Только вот… Их там нет. Даже если Мир старается этого не понимать. Даже если Мира захлёстывает обида — та глухая, болезненная обида, происходящая из самого сердца, застилающая глаза и не позволяющая видеть хоть что-нибудь. И он снова чувствует себя нескладным четырнадцатилетним подростком, не способным возразить, не способным скрыться от кого-либо, не способным контролировать собственные эмоции и порывы. Возможно, он так и выглядит со стороны. Ребёнком, что не может отвечать за собственные поступки в силу их непонимания.
— Ты слишком молод, мальчик мой… — низкий и глухой отцовский голос словно шелестит песками Сваарда.
Это вовсе не те слова, который Фольмар ожидал услышать. Ему казалось, что Киндеирн скажет куда больше, чем Гарольд — словарный запас у отца был куда обширнее, да и пользоваться им тот любил. Драхомир ожидал услышать уничижительную тираду в свой адрес — по поводу своего умственного развития в первую очередь.
Только взгляд у Киндеирна тяжёлый. Слишком тяжёлый — не рассерженный, его глаза не мечут молнии, в них не плещется гнев… Во взгляде Киндеирна сквозит обречённость. Не накрывающее с головой отчаяние, а та тупая боль, с которой справиться труднее всего. В зелёных глазах Киндеирна нет злости. Но это лишь половина правды. Вся правда в том, что и покоя в них нет.
— Ты слишком молод, горяч и самонадеян, мальчик мой, чтобы понять, какую беду сам на себя кличешь, — словно говорит алый генерал.
Но Драхомир не в том состоянии, чтобы хоть что-то услышать. Куда уж там, чтобы услышать так и не произнесённые слова…
Всё, что сказал сейчас отец, кажется ему вызовом. Тем, не принять который недостойно герцога, сына Гранд-генерала Интариофа. Драхомиру слышится в словах Киндеирна презрение, пренебрежение и самое страшное, что он когда-либо боялся услышать от него — разочарование. Разочарование в принципе было самым страшным, что только могло быть. И если в том, что мать никогда не может разочароваться в собственном ребёнке, Драхомир был уверен, то на счёт отца…
У алого генерала Интариофа много детей. И многие из них талантливее Фольмара во всём.
— Ты просто избалованный мальчишка, который считает себя самым умным, не видит опасности в своих словах и поступках и не слышит слова старших, — словно твердит взгляд зелёных глаз Арго Астала.
Возможно, отец чувствует, что Драхомир в данный момент мало расположен к разговору. Потому что он разворачивается и уходит — возможно в Ероминский замок, где, должно быть, его ждал Говард, послушный сыночек Катрины Шайлефен. Говард никогда не делал ничего, о чём его не просили — словом, с самого детства был удивительным занудой. Злость разъедает его душу, привязывается к нему сейчас слишком сильно, чтобы Драхомир хоть сколько-нибудь мог себя контролировать.