Зажечь солнце
Шрифт:
— Да делай, что угодно! — кричит он вслед Киндеирну. — Срывай из-за меня голос, лиши наследства, титулов — мне всё равно!
Надо отдать отцу должное — на этот раз обошлось без особенных нравоучений. Он сказал всего пару слов, которые никак нельзя было считать нравоучениями, и ушёл. Сохранив при этом самообладание. Впрочем, он всегда держался с безупречным достоинством, когда дело касалось важных вещей. Лицо Киндеирна в этих случаях становилось похоже на ледяную маску — спокойную и равнодушную. Только взгляд всегда становился особенно тяжёлым.
То,
Леди Мария — не отец с его каменным здоровьем, расшатать которое даже Драхомиру Фольмару с его выходками не по силам. У Киндеирна стальные нервы и неиссякаемый запас терпения… И Киндеирн привык к тому, что всё может полететь к чертям в любой момент — и это ни капельки не будет от него зависеть.
Когда она обращается к нему, её голос дрожит — от гнева или волнения. Скорее всего, и от того, и от другого. Она кажется бледнее, чем обычно. И подходит к нему стремительнее, чем делает это всегда. Драхомир не знает, почему он огрызается в ответ на её слова. Должно быть, дело было в том, что за весь этот день он так устал выслушивать то, что ставят ему в укор. Должно быть, она сказала что-то такое, что становится последней каплей в терпении Астарна — леди Мария всегда отличалась вспыльчивым характером. Что-то с треском надламывается в его душе — потому что терпеть Фольмар больше не может.
В себя он приходит только тогда, когда леди Мария даёт ему пощёчину. Сколько их было за сегодняшний день? Хорошо ещё, что отец сдержался — Драхомир видел, как сильно хотелось Киндеирну его ударить за этот проступок. Бывали дни, когда Фольмару доставалось куда сильнее. Но почему-то именно сейчас ему кажется, что больше он просто не в силах выдержать.
Ни одного нового удара.
Ни одного нового упрёка.
Драхомиру порядком надоело уже это чувство навязанной ему вины, которую он не испытывал на самом деле.
Она хочет его ударить снова, но на этот раз Мир перехватывает её руку. Держит крепко за запястье. Возможно — появятся синяки, но ему сейчас плевать на это. И плевать на то, что она — не он и не его отец, которым ничего не будет от этой пары незначительных повреждений. На душе и без того слишком паршиво, чтобы терпеть ещё и это. Леди Мария хочет ударить его второй рукой, но Драхомир перехватывает и её. В груди просыпается глухое раздражение, с которым всегда тяжело справиться, а уж тем более после трудного дня. Мир отталкивает женщину от себя. И отталкивает довольно грубо.
И в его голове в этот момент не появляется и мысли о том, что когда-то в детстве, видя отношение Киндеирна Астарна к своей первой жене, он всегда считал это ужасно несправедливым, что всегда клялся себе, что никогда не повысит на неё голос, никогда не оттолкнёт, никогда не сделает что-либо из того, что делал отец — и что никогда не заставит её плакать.
Должно быть, он похож на своего отца в этот момент. Только вот совсем не в тех вещах, в которых им гордится.
Быть может, дело было в дурных генах Елизаветы Фольмар? Той женщины, что так обожала танцевать в длинных юбках, одна поверх другой, и, смеясь, ела грейпфрут. Леди Мария говорила, что у Елизаветы не было чувства стыда. Леди Мария так же как-то говорила, что и Киндеирн не умеет чего-либо стыдиться. Так откуда же стыд мог взяться у Драхомира? Разве мог он чувствовать что-то подобное?..
— Хватит! — говорит Фольмар матери серьёзно. — Перестань. Я не собираюсь сейчас ни выслушивать твои упрёки, ни терпеть что-либо ещё.
Ему хочется добавить ещё и то, что нормальная мать не будет поднимать руку на своего ребёнка — пусть и на такого, каким он является. Хочется усмехнуться — цинично и холодно, как усмехается отец — и заметить, что, если уж так разбирать, то леди Мария вообще не имела никакого права его бить. Да что там — даже кричать на него. Хочется добавить, что… Хорошо, что он ничего не добавляет.
Потому что потом неизбежно стало бы ещё более стыдно. Достаточно и того, что он наговорил ей до этого. Достаточно и того, что он вышел из себя и сказал куда больше, чем имел право говорить с её-то нервами и больным сердцем.
Он не отец. Для него леди Мария в конечном счёте была женой — всего лишь женой. Отец не так давно женился на седьмой. А уж наложниц у него было, и вовсе, немерено. Но для Драхомира она была матерью. А это совсем другое. И требует, возможно, куда более трепетного отношения.
Но в данный момент Мир совсем не думает об этом. Ему плохо. Он чувствует себя настолько отвратительно, как не чувствовал, должно быть, ещё никогда в жизни. Всё в голове плывёт, не задерживаясь хоть сколько-нибудь долго. Все эмоции, все мысли… И воспоминания о сегодняшнем дне, о форте Аэретт, о гадалке из форта, что, гадая бесплатно ему в благодарность, пророчила ему в невесты — странно даже, что не в жёны, Астарны спокойно женятся, не делая из этого особенного события — девушку-дворянку из северных земель, что покрыты белым снегом…
— Хватит! — впервые за всю свою жизнь Драхомир повышает на мать голос. — Не смей поднимать на меня руку! Не смей отчитывать меня!
Он не говорит, пожалуй, и трети из того, что хотел бы сказать на самом деле. Повысить на неё голос — большее, что он только может сделать. Должно быть, он выкрикнул бы гораздо больше. Если бы не посмотрел случайно в глаза леди Марии.
Первая волна гнева исчезает так внезапно, что Мир едва может сообразить, что такое случилось. В голове на несколько секунд становится так пусто, что Фольмар едва не пугается этого. Просто он больше вовсе не чувствует себя обиженным, оскорблённым или что-то в этом духе. Обида исчезает, оставляя место для хлынувшего вместо не неё чувства вины. В какой-то момент он перестаёт считать себя безвинно пострадавшей стороной.