Зажечь свечу
Шрифт:
Сейчас Пантелеймон Севастьянович затруднился бы сказать, что такое для него максимум, но он был уверен, что дойдет до него, а максимум этот не такая уж мелкая штучка.
Еще в молодости понял он, как важна целеустремленность, энергия, здоровый взгляд на жизнь. Всегда бывало так: стоило лишь начать сокрушаться, сентиментальничать, проявить малодушие — и все летело к чертовой бабушке. Любимым писателем его юности был Джек Лондон. Случалось ему и теперь перечитывать его рассказы, но только теперь они меньше нравились. Положительным качеством героев писателя Джека Лондона была целеустремленность,
Пантелеймон Севастьянович старался предусмотреть все. Жизненный путь его был нелегок, но та борьба, которую приходилось вести, была в духе Пантелеймона Севастьяновича. Он верил в свою цель и в свой успех. Он верил в прогресс. То, что оставалось еще много трудностей, ничуть не пугало его. Бывало, что люди и жаловались, однако никто не мог отрицать, что делается много, очень много. Кто же виноват в том, что сами люди — сами те, для кого и делается-то все! — часто не могут понять толком своей задачи, не могут как следует напрячь силы в борьбе, не могут проявить настоящего делового энтузиазма? Сознательность… Эх, если бы досточтимые медики изобрели такую вакцину — вакцину сознательности…
И Пантелеймон Севастьянович использовал любую возможность, чтобы разъяснить, растолковать людям то, что от них требуется.
Но все-таки сразу же после того, как было разрешено Нефедову организовать комиссию, еще до начала ее работы, Пантелеймон Севастьянович Хазаров начал испытывать неприятные ощущения. Что-то беспокоило его с этим несчастным СУ, и все тут. Может быть, вообще не надо было посылать комиссию? Но почему не надо? Почему, собственно, не надо, если в конце-то концов он просто обязан отреагировать на полученный сигнал?.. Правда, если уж быть до конца честным, то разрешил Пантелеймон Севастьянович комиссию не только поэтому, он ведь еще и другое думал… Да, но в конце-то концов ведь если бы они не отреагировали, то не исключена возможность, что кто-то повыше… Кто их знает, этих анонимщиков, они ведь до всего могут дойти, а Нефедов…
И все же в тот день, когда комиссия начала свою работу, Пантелеймон Севастьянович чувствовал неловкость.
А когда вечером позвонил ему Нефедов, а затем и Нестеренко, он не удержался и пригласил председателя комиссии к себе. С Петром Евдокимовичем был он весел и прост, но когда тот ушел, сел Пантелеймон Севастьянович в свое любимое кресло и обхватил гладкую голову руками. Недолго пробыл у него Нестеренко и немного говорил, но понял, кажется, Пантелеймон Севастьянович самое главное. Нельзя было, ни в коем случае нельзя поручать такое дело Нефедову. Заварил он кашу, и теперь неизвестно, как расхлебывать ее.
Собственно, можно было бы уж и назвать всех этих жуликов, объявить во всеуслышание — ведь нагадили они… Эх, если бы все было так просто! Взять на себя ответственность… Выдержит ли он, Пантелеймон Севастьянович? Конечно, не выдержит. И не потому не выдержит, что слаб… Вот когда он будет… О, тогда он им всем покажет! А пока еще…
«Завтра посмотришь, что они там обнаружат, вечером вызовешь того или другого к себе и сделаешь то, что нужно сделать», — так решил в конце концов, так
На другой день вечером он вызвал Нестеренко, настроил соответствующим образом Нефедова по телефону, дал распоряжение, чтобы тот прибыл к нему для беседы в десять тридцать следующего дня, и проработал своего не в меру ретивого инструктора во время этой беседы. Когда Нефедов побледнел и вообще так удивительно сильно отреагировал на его слова, Хазаров сначала испугался и чуть-чуть не проявил слабость, но вовремя собрался и, твердо ведя свою линию, перешел в еще более решительное наступление.
Вообще уже конец разговора был не таким, как его начало, — они нашли общий язык. Пантелеймон Севастьянович почувствовал симпатию к поверженному оппоненту, он подумал, что надо бы как-то отблагодарить его за исполнительность и расторопность, — в конце концов то, что произошло с комиссией, тоже ведь не характеризует инструктора с плохой стороны: он-то ведь поступал по-своему самым лучшим образом.
— Знаешь, Сергей Петрович, ты принеси-ка мне материалы, что там и как, мы с тобой вместе все обсудим и решим… Прямо ко мне домой и заходи вечером, идет? И не сердись на меня за резкость — работа такая, сам знаешь… — сказал Пантелеймон Севастьянович.
Уже после возникла мысль, что допустил он в разговоре с Нефедовым чрезмерное давление на него. Но он быстро отогнал ее тем соображением, что, в сущности, сделал даже лучше для своего подчиненного: таким нерешительным людям, как Нефедов, нужна твердая рука, они сами не уважают начальника, если тот тряпка. Да и вообще он сумеет отблагодарить Нефедова так, что тот будет доволен.
ГЛАВА XIV
Приехав в управление утром четвертого дня, Лев Борисович Гец застал на месте Сыпчука и Старицына. Петя опаздывал. Нахохленный Сыпчук с угрюмым видом бывалого конторщика все что-то выискивал. Старицын, не находя применения своей энергии, зевал.
— А где наши уважаемые? — спросил Гец.
— У начальника, — ответил Старицын и посмотрел в окно.
Никого, кроме их троих, в бухгалтерии не было.
— Я хочу кое-что сказать вам, — значительно произнес Гец. — Степан Евгеньевич, оторвитесь на минуту, пожалуйста.
— Да, слушаю вас, Лев… гм…
— Лев Борисович.
— Да, да, слушаю вас, Лев Борисович…
Старицын перестал постукивать пальцами по столу и с интересом посмотрел на Геца.
— Видите ли… — начал Гец. — Я хотел спросить, что вы, Степан Евгеньевич, и вы, Вадим, думаете по поводу фактов, которые мы обнаружили. Нам ведь осталось совсем немного, и в основном все уже ясно, не так ли?
Оба, не понимая, смотрели на него. Один старый, осунувшийся, в помятом пиджаке и в очках, другой молодой, красивый, тщательно выбритый, в яркой нейлоновой сорочке.
Лев Борисович ждал.
— Слушайте, что-то непонятно… Как это «что думаете»? Отдать материалы куда следует — и дело с концом, — сказал наконец Старицын.
«Так и есть», — отметил про себя Гец.
Сыпчук, пожав плечами, посмотрел на Старицына, снял и начал протирать свои очки. Потом снова водрузил их на переносицу и воззрился на Геца.