Не соловьем, а серой соловьихой Душа томится в глиняном гнезде. Планету в песню скручивает вихорь, И трель в костях и в перьях трель, везде. О радость, радость, дар твой не разгадан, Душа не песней – тишиной пьяна, И мертвых звезд клубится млечный ладан, И тщетно машут красным времена.
ЛЕТА
С обрыва русского Парнаса Гляжу на волны я твои, Тосклива тусклая их масса, Безмолвны мутные струи. О,
сколько, сколько поглотили Имен умолкнувших они, На черном дне, в тончайшем иле Растут лишь костяки одни. И ребра шепчутся, и вторит Им эхо каменное вод, Когда какой-нибудь историк С томов забытых пыль стряхнет. И трепет радости у крышек Там у пустышек черепных. То мертвецы лукаво слышат Паденье гордое живых. И вот стою перед тобою, Стихии тихой мутный путь, А позади злорадно воют, И буря пробует толкнуть. Но я ногами молодыми К скале блистающей прирос, Грядущее в лазурном дыме Согнулось в огненный вопрос. Себя хочу я вам втемяшить, Чтоб мной наполнились виски, В глухие раковины ваши Стучусь я радугой тоски.
"Ласточки над самою дорогой..."
Ласточки над самою дорогой Крыл точили синие ножи. Золотой лягушкой длинноногой Выпрыгнула молния из ржи. Разворачивался гром лениво. Кони вязли в розовом песке. Мимо шла гроза, и воском нива Мертвая желтела вдалеке.
КОЛЬЦО ВЕНЕВИТИНОВА
Кольцо хранил поэт в ларце в атласной складке, Как трепетный скупец свой трепетный металл, И в горький смерти час иль в час венчанья сладкий Кольцо заветное надеть он клятву дал. Недолго в мире он бродил от места к месту, Но радугу пространств он к лире привязал, И сваха древняя ввела его невесту, Как в мутный лунный храм, в больничный белый зал. Она была в плаще, ступала нежно, зыбко, Несла приданое: песочные часы, Косу с зазубриной и длинный рот с улыбкой, И веяло от ней прохладою росы. И вспомнили тогда друзья завет поэта, И принесли друзья кольцо ему тогда, И в час торжественный, когда кольцо надето, Он бредил радостно: я… я венчаюсь… да?..
"Розовые раковины-зори..."
Розовые раковины-зори На песчаном берегу времен, Я ветвями строчек разузорил Ваш глубокий гнутый небосклон. И я слышу гул морей вселенной, Музыку бунтующего дна, И величьем бури вожделенной Гордая душа заряжена. И люблю врагов своих и ближних Больше, чем Исус меня просил. И на пса земли поднять булыжник У руки моей не хватит сил. И равны столетья и минуты На весах у вечности слепой. Небосклон глубокий лирой гнутой Звезд стада зовет на водопой.
"Плачет контрабас по-человечьи..."
Плачет контрабас по-человечьи. Книге б дать названье: контрабас. Нитка скрипки больше нас не лечит, Контрабаса бархат греет нас. В робком стаде красный бык, огромен В трепетном оркестре контрабас. Я люблю его мычанье, в громе Слушал голос я его не раз. И
в рубиновом закате жидком, Там в болоте бычьей крови дня, Вечности бессмертным пережитком Контрабас печальный видел я. И сия нескромная Рассея Контрабасом красным снится мне. Как подземный динамит, засеян Голос Ленина в любой стране.
АЗИЯ
Не ты ль, толстуха, та кухарка, Последняя царица ты, Мокротой каменной захаркан Простор планетной наготы. Там люди-палочки ютятся, Но есть двойной в пигмеях яд: Огонь железный святотатца И золотой восторг телят. Кухарка ты, за страсть босую, За грудь огромную твою Созвездья густо голосуют В своем мерцающем краю. О, кухня мира, властвуй, властвуй, Царица ты от ног до плеч, Мне нравится багряный глаз твой, Которому названье: печь.
"Глубоким голосом строку я вытку..."
Глубоким голосом строку я вытку, – То муза на шелку своем канву, – Тревог непревзойденному избытку Я волю дам и тишину взорву. На корабле земли надменной мачтой Хочу скрипеть с веселым флагом дня, Я в золотой пыли вселенной мрачной, И чайки звезд садятся на меня. Я тяжелею белыми крылами, Я вольным криком горд и оглушен. Восстанье волн, и в пестром их Бедламе Земная тень как черный капюшон. Земля, ты не кругла, а треугольна, Как высохшее сердце, как клинок... Века твои – Колумба и Линкольна, Век Ленина, а дух твой одинок. Один хохочет он в огне кумачном, Шипением ничьим неопалим. Он слышит гул: зачем такой рифмач нам? – Распни, распни, – гудит Ерусалим.
"Болтались зорь багряных тряпки..."
Болтались зорь багряных тряпки, Свалили землю три кита, И пролилась на эпос зябкий Лирическая теплота. Был ужас красок дан веселью, Ночей светились купола, И современность акварелью На масло мастера легла. Окутав шелком строгость линий, Я позабыл, что холст глубок, Я распустил как хвост павлиний Лубка глупейшего клубок. И храмы новые построив, Мне вдруг не нравился ничей, За то что всюду как героев Оплачивали палачей.
"В белом халате профессор любезный..."
В белом халате профессор любезный Гордо показывал мне препараты. Белые залы как белые бездны Странным сокровищем были богаты. Брюсов, Бернштейн, Комаров и Анучин Глыбами пепла лежали в тарелках, Серые змеи лукавых излучин Тихих, глубоких, неровных и мелких. Бард, психиатр, преступник, географ... Ходит профессор походкою кроткой, В никеле черном зрачки от восторгов, Счастлив профессор счастливой находкой. Семь лишь могли ручейков извиваться В доле одной кровожадного гада, У психиатра не меньше, чем двадцать, – Вот в чем искать ключ загадки нам надо. Солнце смеялось на крыше соседней, Мозг мой змеею свернулся и грелся. Шепотом мне говорил собеседник: Ленина мозг да еще бы Уэльса.