Здесь живу только я
Шрифт:
Они закрыли за собой квартиру, спустились вниз, открыли дверь и застыли на месте.
Дверь, ведущая на улицу, вела во двор.
Смородин тяжело задышал, зашагал вперед, осматриваясь по сторонам: тот самый дворик, то самое чистое небо – все было в точности как тогда.
— Видишь? Видишь? – закричал он. – Тот самый двор! Именно так все и было! Теперь ты понимаешь? Ты видишь это? Не молчи!
Он обернулся назад.
Каневский стоял в дверном проеме, лицо его заметно побледнело, пальцы
— Ты видишь это? Не молчи! – Петр подошел к нему вплотную и схватил за руку.
Каневский вышел из оцепенения, посмотрел на Петра и выдернул руку назад. Его зрачки быстро забегали по сторонам.
— Эта точно та дверь, в которую мы вошли? – спросил он наконец.
— Точно! Точно! Закрой дверь. Закрой. Посмотри на неё, черт возьми, ты видишь эту надпись?
Герман закрыл дверь.
«ЗДЕСЬ ЖИВУ ТОЛЬКО Я» — было написано на белом листке.
— Я же рассказывал! Про надпись, про двор! Эта дверь всегда вела на улицу, понимаешь меня? Всегда!
— Может быть, это все же не та дверь, — несмело предположил Каневский.
— Ты издеваешься. Тут только одна дверь.
— Да. Да… — пробормотал Каневский, зачем-то глядя себе под ноги. – Это действительно та дверь. Я отлично все помню. Другой двери здесь просто не было. Это я тоже помню. Черт, черт.
Он по-прежнему оглядывался по сторонам, не веря своим глазам.
— Может быть, пойдем обратно?
— Ты спятил? Пошли! Неужели ты не хочешь разобраться, что происходит?
— У нас нет сигарет.
— К черту сигареты!
Смородин схватил Германа за руку и потащил его за собой. Тот снова вырвал руку и пошел сам.
Воздух был густым и насыщенным. Он слегка пьянил Смородина и загонял чувство страха куда-то настолько глубоко, что, казалось, о его существовании теперь и не вспомнить. Его теперь вел лишь жгучий интерес.
Они прошли арку и вышли во второй дворик – он был чуть побольше первого, и еще одна точно такая же арка стояла перед ними. За аркой уже не было видно домов – видимо, она вела уже на улицу.
— Все это выглядит, как типичные питерские дворики, — бормотал Герман. – Только я не пойму, почему прояснилось небо. И почему воздух такой странный. А еще здесь очень тихо. Кстати, посмотри на окна. Заметил?
Смородин поглядел на окна домов: ни в одном из них не горел свет.
— Черт, черт, — продолжал Герман. – Я ничего не понимаю. Я много гулял по этим местам, но таких двориков не помню. Были похожие, были очень похожие, но не такие. Точно не такие. А может, и были. Не понимаю. Ничего не понимаю.
Петр молчал.
— Пойдем дальше, — сказал он.
— Пойдем, — он пошел было вперед, но вдруг остановился. – Стоп.
— Что такое?
— Мы вернемся отсюда?
— Я же вернулся.
— Хорошо. Тогда другой вопрос:
Петр сглотнул слюну и ничего не ответил.
Они посмотрели наверх. Стояла абсолютная тишина. Небо над двориком, заключенное в квадрат старинных крыш, пересекала яркая, четкая, будто прочерченная светящимся маркером, линия Млечного Пути.
— Красиво, — сказал Смородин.
— Очень. Но все же я очень надеюсь, что мне это снится.
— Боюсь разочаровать. Ты удивишься, но мне почему-то ни капли не страшно.
— Зато мне страшно. Очень.
Каневский редко позволял себе такую искренность.
Смородину вспомнилось, как отец рассказывал ему о сибирских шаманах, которые приглашали на свои ритуалы сторонних людей только для того, чтобы они смотрели на них и испытывали животный ужас.
Через арку они покинули двор и оказались на улице.
Даже здесь не было ни единого звука, и даже здесь не было видно света в окнах домов, только грязно-желтыми кругами расползались по тротуарам фонари. Только сейчас Смородин заметил полное отсутствие снега, но еще больше его удивляло, что на улице не было машин, даже припаркованных, и ни одного рекламного щита не висело над дорогой.
— Я сейчас в обморок грохнусь, — признался Каневский.
— Спокойнее, — ответил Петр, хотя ему самому уже было не по себе.
— Где мы вообще?
— Не знаю.
— Почему здесь так тихо? Где люди?
— Не знаю. Я ничего не знаю.
Тут Смородин поймал себя на мысли, что оба они говорят вполголоса, а порой даже шепотом.
Улица была довольно длинной: далеко впереди виднелся перекресток, а сзади улица постепенно уходила влево.
Дома были похожи друг на друга, и их можно было бы признать за обыкновенные петербургские домики, если бы не полное отсутствие каких-либо следов времени: краска на них была свежей, будто их покрасили еще вчера, не было никаких царапин, обвалившихся кирпичей и даже надписей на стенах. Стекла казались совсем новыми, и свет фонарей отражался в них почти без преломлений.
Смородин вдруг подумал, что больше всего он боится услышать здесь какой-нибудь звук.
— Пойдем до перекрестка, — сказал он Каневскому.
И они пошли, медленно, держась как можно ближе друг к другу и постоянно оглядываясь то по сторонам, то назад, а иногда они поднимали головы и смотрели наверх, в непривычно чистое небо.
Когда они дошли до перекрестка, им открылась еще более широкая улица, по центру которой протянулась аллея с высокими деревьями, деревянными скамейками и пешеходной дорожкой, обставленной фонарями. Фонари были уже другие, совсем не такие, как на тротуаре: они имели шарообразную форму и свисали со столбов почти на уровне человеческого роста.