Здесь живу только я
Шрифт:
Глава шестая.
21 января 1924 года Владимир Ильич Ленин умер.
Вьется метель по ночным улицам Ленинграда, продувает насквозь перекошенные рты обезумевших арок, подхватывает колючим своим дыханием скомканные газеты с одной и той же новостью на первых страницах, подкидывает их вверх и уносит с собой в темноту.
Красноармеец Петр кутается в шинель, прижимает к щекам воротник, укрываясь от снега, бьющего прямо в лицо, и идет
Загораются фонари, нервным тиком моргают и снова гаснут.
Снег тяжело скрипит под красноармейскими сапогами, истоптавшими тысячи дорог. Из-под полов шинели валятся воспоминания, много воспоминаний, и все они что-то да значат, но все же катятся по гололеду, летят вместе с ветром назад, где их уже никто никогда не увидит.
В небольшой луже грязного света, растекшейся по снегу из раненного в шею фонаря, шевелится темный комочек – что-то маленькое, живое и дрожащее. Красноармеец Петр ускоряет шаг, сворачивает в сторону и приближается к фонарю. Он видит рыжего котенка, свернувшегося в клубок; снег вокруг него растаял.
— Что ж ты делаешь тут, малыш? Совсем, я вижу, продрог. Иди скорее ко мне.
Петр поднимает котенка на руки: он еще совсем маленький, месяц от роду, шерсть его грязная и мокрая, и горят зеленым его сонные глаза. Не боится котенок Петра и ласково ему мурлычет. Красноармеец улыбается котику и укрывает его у себя на груди за теплой шинелью. Только любопытная чумазая мордочка осталась снаружи.
— Пошли, котик. Дам тебе новый дом. Будешь жить у меня, — говорит ему Петр.
— Спасибо, — отвечает котик.
Красноармеец Петр идет вперед, и по-прежнему снег под ногами скрипит, и все так же темно и пустынно на Невском проспекте, но ветер стихает, он уже не рвется наружу из черных и злых подворотен.
Когда Петр с котиком приближается к фонарям, те вспыхивают, а затем снова гаснут за спиной, когда красноармеец проходит дальше. Свет фонарей идет вместе с ним.
Слабый, расплывчатый свет появляется впереди, и из морозной ночи выходят люди с высоко поднятыми вверх красными знаменами. Идут они стройно и держат шаг – шаг тяжелый и тягостный, медленный и печальный. Слышно, как звонко катится по гололеду их неровное пение, как вздрагивает оно и дышит.
Останавливается Петр под фонарем, свет которого с каждой секундой становится ярче.
— Ты слышал, что Ленин умер? – спрашивает Петр котика.
Котик приоткрывает глаза и отвечает ему:
— Ленин? Ах, да. Да, я знаю. Ветер сегодня принес мне газету и читал её вслух.
И вновь закрывает глаза. Ему тепло и сонно за пазухой у Петра.
Приближаются люди, становятся различимы их лица, и видит Петр, что они несут на руках грубо сколоченный деревянный гроб.
Котик снова открывает глаза и вдруг говорит:
— А ты знаешь, что там нет Ленина?
— Как нет Ленина? Он же умер. Кто там тогда, если нет в гробу Ленина? – удивляется Петр.
— А ты сам посмотри, — и опять засыпает.
Люди, несущие гроб, проходят мимо Петра – и тогда он подходит ближе, заглядывает и видит, что в гробу никого нет.
— Эй,
— Замолчи, — отвечает он, не глядя в его сторону. – Не мешай нам хоронить нашу пустоту.
Петр молчит и продолжает смотреть, как проходят мимо него все эти люди, и видит их мутные взгляды, устремленные в одну точку. Он чувствует, как под грубой тканью шинели спит котик – теплый, живой. Он ровно сопит в такт биению сердца.
Похоронная процессия уходит туда, где не горят фонари, куда морозным ветром унесло все его, Петра, воспоминания, в холодную ночную темень. Все тише и тише становится пение, отдаляется, вот и совсем исчезло, и люди с гробом растворились в темноте.
Один-единственный фонарь горит на всей улице – тот, в свете которого стоит Петр.
— Скажи мне, котик, — говорит он после долго молчания, — А где же тогда Ленин, если его нет в гробу?
Но котенок молчит. Он спит. Слышно только его ровное дыхание.
У него теперь новый дом.
***
— Не может быть, чтобы такие вещи оставались без логического объяснения, — не унимался Герман. – Надо только как следует подумать – и оно обязательно найдется.
За окном медленно начинало светлеть. До конца смены оставалось полчаса. Заснуть они так и не сумели.
— Думаешь? – Смородин зевнул и прикрыл рот рукой. – Я не могу ничего придумать. Разве что мы оба сумасшедшие и нам давно пора в больницу.
— Это тоже вариант. Нельзя сбрасывать со счетов ничего. Если перебрать все варианты и отмести в сторону самые невероятные, мы найдем причину.
— Например?
— Не знаю. – Герман засмущался. – Может быть, в наш организм попали какие-то психотропные вещества. Может быть абсолютно все.
— И мы видели одинаковые галлюцинации?
— И такое бывает. Иногда люди действительно видят одно и то же. А может быть, мы видели разные вещи, но потом в нашей памяти сложилась общая картина?
— Перестань.
Смородин хотел только одного – доползти до кровати и лечь спать.
— А тот, второй, который сменяет тебя через двое суток? Ты с ним говорил?
— Нет. Я вообще его не видел. Знаю только его имя.
— Поговори с ним.
Смородин махнул рукой и поморщился.
— Тогда я поговорю.
— Как хочешь. Я устал и хочу спать. Вечером можем снова встретиться и обсудить все на свежую голову.
— Давай вечером вернемся сюда и поговорим с ним? Или сразу с Грановским?
— Можно попробовать. А сейчас я закрою эти витрины обратно и мы уйдем отсюда.
Через полчаса они вышли на улицу.
Смородин чувствовал страшную усталость и морщился от мелкого снега, который противно бил по лицу. Совсем скоро, думал он, я доползу до кровати и лягу спать, а в ноги уляжется кот, и мы проспим с ним до самого вечера, а потом я проснусь, сварю кофе и вернусь на работу. Почему-то сейчас он был уверен в том, что больше здесь не будет ничего. Никаких телефонных звонков, никаких открытых дверей, никаких странных надписей, никаких писем из прошлого, никаких гудящих проводов. Пусть все это будет бредом, пусть он просто сходит с ума, и Герман пусть сходит с ума вместе с ним.