Здесь живут люди
Шрифт:
Кирика бородой бог обделил. Ему было уже и за двадцать, и за двадцать пять, а на его подбородке торчали только две-три кривые белесые волосинки, как бывают две-три волосинки на голом трупике ощипанной курицы, и этим всё ограничивалось. Кирик со злостью, не боясь боли и даже желая ее, выдергивал с лица эту неприличную растительность, но волосинки постепенно отрастали вновь. Он готов был опалить свой подбородок огнем паяльной лампы, так, как это делают хозяйки, ошмаливая зарубленного и освобождённого от перьев гуся; готов был обжечься, чтоб только избавиться от этих трех гадких длинных волосков и чтоб, наконец, появилась на подбородке нормальная густая щетина – щетина мужика. Можно с большой долей вероятности сказать, что он страстно желал бороды, мечтал о ней, мечтал больше, чем о деве с обширной грудью, но, увы, по какой-то странной прихоти природы борода не росла, хоть тресни. Все остальное у него нормально
Подшучивали над ним кунишники? Насмехались? Да не то слово! Жестоко насмехались! Даже при том редком общении с Кириком, а в селе это неизбежно, – душу ему выедали смехом да издёвками. Молодые задирали особенно нагло, зная, что он не ответит; хохотали прямо ему в лицо, состязались друг перед другом в обзываниях гонимого, будто пинали труп, и закатывались со смеху. У Кирика – трагедия, все внутри скукожилось и пересохло от переживаний, а над ним хохочут. Да кому какое дело до чужих трагедий – посмеяться дай! Дурилы, конечно, дети малые, да что с них взять, глупые и по глупости жестокие. Особенно немилосердны были девки – языки с детства на точильном камне оттачивали, с искрами оттачивали, длинными становились языки, брехунистыми, собачьими.
– Что, Кирик?! – кричали зыбры (задиры) в юбках, – борода еще не выросла? Хи-хи-хи… Мы ещё трошки подождем. А женило, женило-то хоть выросло? Ха-ха-ха!..
«Цыц, девки, – прикрикивала на кикимор румяная Настя, старшая средь них, – у человека, можа, горе, а вы зубы скалите». Настя вроде как на защиту парня стала. Кирик мгновенно реагировал на сочувствие, такое редкое, такое сладостное, и от благодарности к Насте готов был прослезиться, а она коварно поясняла: «В головах у вас, девки, одно «женило» да «женило»! Какая борода у него, такое и женило!» Поднимался гомерический хохот, до истерики, до сгибания в три погибели. Ох, отхлестать бы девок по их крутым упругим задницам, чтоб хоть чуть думали, прежде чем рты свои красные раскрывать да языки поганые высовывать.
3
Кирик – замкнулся. Не сразу, не резко, а постепенно и незаметно для других. Он уже почти ни с кем не общался, все больше молчал, сторонился, ни к кому не роднился, и стал не столько мрачным, сколько отрешенным, даже каким-то самоуглубленным. Вся связь с людьми раньше держалась на его стремлении быть с ними, быть вместе, быть как все – рвался к людям, угождал, готов был доказывать, что он такой же, но над ним издевались, смеялись, им пренебрегали, им брезговали, его избегали, и тем самым непроизвольно и неизбежно выталкивали на обочину сельской жизни. Тогда он сам перестал стремиться к людям, словно в нем что-то окончательно сломалось – исчезло желание быть с кем-то, и этого было достаточо, чтобы оказаться в полном одиночестве…
Через несколько лет все вдруг обнаружили, что в селе, несколько на отшибе, в маленькой белой хатенке с глинобитными стенами и камышовой крышей живет бобылём нелюдимый, молчаливый мужик, рано постаревший, морщинистый, с голым подбородком, даже не столько мужик, сколько некое созданье божье без бороды. Близкой родни у него не было, старая мать несколько лет назад померла, дальние родственники о нем забыли, да и он о них не вспоминал. Никому он не был нужен, и никого не интересовало, чем и как живет Кирик, что думает, чем душа его болит – не совсем еще чужой, но уже явно не свой, отдаленно вроде знакомый, да уже непонятный. Ни с кем не разговаривает, на сельских свадьбах-крестинах не бывает, да и не зовут его туда, на похоронах появляется исключительно редко, да и то постоит-постоит издали в каком-то балахоне, тощий, высокий, а потом как-то незаметно исчезает, будто растворяется. Словом, и был он, и не был, никому не мешал, ни на что не влиял, никакого добра-вреда не делал, и если б Кирик в одночасье исчез, то никто бы тому не удивился и никто б не огорчился. Сельская жизнь со своими радостями и бедами бурлила где-то в стороне от него, а он… он – изгой, вытолкнутый на обочину жизни. Человек без прозвища.
И не приведи господь вам оказаться в таком положении, в положении отверженного, это все равно, что сам бог от вас отвернулся! Но вам, современным, особенно городским, этого не понять, не почувствовать всю остроту и драму изгнанного. Потому что вы изначально отвержены, вы рождаетесь отверженными, никому вы не нужны по большому счету, вы ни на что не влияете, живете изгоями, живете вне своего большого
Но это так, к слову, а Кирик однажды… Ох, не люблю это слово из-за его внезапности, но когда-то оно обязательно случается. Да, однажды под вечер, а если быть точным, однажды в апреле месяце, в понедельник, в 17 часов и 15 минут, на кривой сельской улице, уже просохшей от весенней грязи, появился Кирик с ведром в руке и неторопливо побрел «по загороди», как говорили здесь, в смысле, за околицу, туда, где кончаются неказистые изгороди сельских огородов и начинается пустырь. Все, кто был дома в этот час, обратили внимание на появление Кирика, потому что появлялся он на людях исключительно редко. Кирик на улице да еще с ведром – это маленькое событие на всей могале. «А в ведре что было? Земля? Гм… Какая земля? Самая обыкновенная?.. Странно». Изумились кунишники, недоуменно пожали плечами, одновременно почесали репы свои, а дед Аким из-за непонятности явления, столь его поразившего, даже поковырял рукой в одном месте и привычно понюхал пальцы. Кирик же дошел до пустыря, высыпал точно в центре пустыря землю из ведра, создал небольшую горку, словно крот нарыл, и так же неторопливо побрёл домой. В его действиях не было ничего особенного: пустырь был ничейным, глинистым, неплодородным, никому ненужным – место без названия, черная дыра, пустота, кусок земли такой же отверженный, как сам Кирик. На пустырь иногда выбрасывали мусор, и все, кто видел в тот день нашего нелюдима с ведром, подумали, что безбородый просто отнес мусор на пустырь. Бог с ним!
На другой день, опять-таки под вечер, а если по-прежнему быть точным, в 17.15, скрипнула калитка у хатенки Кирика, – старая такая калитка, перекошенная, да и скрипнула-то ржаво, неохотно, словно сто лет спала, а тут ее потревожили, – и на улице опять показался, будто материализовался из ничего, из легкого воздушного вихря, сельский отшельник с тем же ведром, полным такой же земли. Направился он к пустырю и шёл, глядя себе под ноги застывшим взглядом, словно для него ничего в мире не существовало, кроме ухабистой неровной дороги. На нем был и халат не халат, и балахон не балахон, – странное, необычное для тех мест грубо сшитое одеяние, вроде длинной рубахи, даже вроде поповской рясы, только… поизящнее что ли? Кирик донес ведро своё до пустыря, высыпал землю на вчерашнюю горку, удвоил ее величину, и неспешно побрел домой с тем же сосредоточенно-застывшим взглядом фанатика, взглядом безумным, какой бывает у людей отчаявшихся и с отчаяния решивших преодолеть всё на свете и непременно осуществить задуманное, чего бы это им ни стоило.
Любопытно уже всем стало, когда на третий день все в точности повторилось: в 17.15 пискляво скрипнула его дряхлая калитка, состоявшая из полусгнивших штакетин, (причем недовольно так скрипнула, мол, и охота тебе…) и Кирик с ведром вновь двинулся неспешным шагом к пустырю. Ветер трепал его свободную, длинную до пят одежду, а отшельник, слегка искривившись под тяжестью ведра, тащил к своей кучке очередную ношу земли. И где он только брал эту землю? Яму рыл что ли? Или дренажный ров вокруг огорода собрался устроить? Впрочем, почвы много кругом, бери где хочешь, а за его огородом начиналась толока, там землю хоть вагонами грузи. Да, он, отверженный, в третий раз дошел до середины пустыря и высыпал третье ведро в одну кучку и вернулся домой.
Когда же на четвертый день Кирик в то же самое время, как вчера и позавчера, показался на улице с полным ведром, оттягивавшим его худую руку, это уже серьёзно заинтересовало соседей. Легкие пересуды прокатились по домам, по семьям, по головам, в которых воцарялось непривычное недоумение, нарушающее повседневный ход мыслей.
Пятый раз, пятый поход безбородого «по загороди» с ведром – в одно и то же время! – окончательно взбудоражил всех обитателей могалы: чего это он там таскает? («Он» – ни имени, ни прозвища). Не поленились кунишники, послали за околицу вроде как на разведку двух парней: дылдистого глуповатого Лёньку Ёлупа и не менее глуповатого Фильку Горлыку. Те пришли, поворошили кучку земли, созданную Кириком, потыкали ее палкой, а Ёлуп даже взял с верха кучи большую жменю, в смысле, пригоршню, сухой почвы, зачем-то по дури её понюхал, старательно втянув в себя воздух, и тут же с матюгами зачхался от попавшей в нос пыли. Заставь дурака богу молиться… Ничего странного, запретного, колдовского на пустыре наши добры молодцы не нашли – земля землей, немного с глиной, – с чем и вернулись в село.
Первым, на кого они наткнулись по возвращению из разведки, был Прокоп Дженжер, высокий жилистый мужик, который славился своим неуемным любопытством. Он знал, что хлопцы пошли за село, поэтому уже стоял у себя в огороде возле забора, ждал возвращения «разведчиков» и переминался с ноги на ногу, пританцовывал в нетерпении, будто страшно хотел в нужник. Неподалёку притаилась его жена, Еленка Хабишка, так же съедаемая любопытством.
– Ну, ну что там? – почему-то громким шепотом, как тайный заговорщик, спросил Прокоп, когда парни еще только-только приближались к нему из-за поворота.