Здесь живут люди

Фёдор Мак

Вопросы мучили кунишников, вопросы не давали покоя, кололи, заставляли думать, а это далеко не всем по душе, когда его заставляют думать своими мозгами – гораздо удобнее, не утруждая себя, пользоваться чужими ответами, а хоть бы и ложными. Снова началось брожение умов на могале – медленное, сонное шевеление извилин, которые не привыкли шевелиться и годами спали, безмятежно, сладко и невинно. Поведение Кирика снова требовало ясного, простого и логичного ответа.

5

– Как ты думаешь, почему? – спросил как-то Прокоп Дженжер у Васьки Дончика. Был уже конец лета, но днем погода еще стояла жаркая, сухая, и по вечерам дневное тепло создавало уют нагретых вещей и некое приятство души. Прокоп с Васькой сидели в сумерках на двух больших камнях, лежащих недалеко от ворот Прокопа, отдыхали после трудового дня, смолили крепкие цигарки, причем смолили дружно, с аппетитом, уже по второй, и когда Прокоп затягивался, на его худых щеках появлялись ямки. Васька сразу понял о ком идет речь, нахмурил брови, чтоб придать своему лицу значительность, сделал вид великого мыслителя, почти как

у Родена, и действительно задумался, может, впервые в жизни задумался. С ответом солидно не торопился. Пахло горьковатым дымом тлеющего в костре бурьяна и уютным запахом свежего навоза: это корова Прокопа толстой бочкой приперлась нынче из стада еще засветло, уткнулась сырой ноздрястой мордой в закрытые ворота, покорно стала перед ними и, лениво помахивая мохнатыми ушами, ждала, когда ей откроют. Хозяева мешкали, а корова то задумчиво жвачку жевала, то длинную до земли слюну пускала и успела перед воротами – вот скотина! – перед красивыми расписными воротами навалить целую серию плюх, этакий сериал получился, прям как в телевизоре. А потом Колька, сын Прокопа, получил от бати изрядную затрещину, что не открыл вовремя ворота, и, размазывая слезы по грязному лицу, убирал брачкой коровьи плюхи. Навоз убрал, но стойкий запах навозной свежатинки остался и своим наличием очаровывал сидящих на камнях мужиков.

– Что ж так ему неймется? – продолжал вопрошать Прокоп, имея в виду хождения Кирика.

После внушительной паузы Дончик вдруг резко и убежденно сказал, как отрубил:

– Колдовство все это! Колдовство и ворожба. Вот святые иконы, колдовство! – он клятвенно и размашисто перекрестился и почему-то еще добавочно поплевал через левое плечо, будто не уверен был в силе креста. Мысль о колдовстве и нечистой силе в этих густых сумерках была для Васьки Дончика естественной и безусловной. При слове «ворожба» глаза его загорелись и запылали сатанинским ужасом.

Многие замечали, что Дончик был по натуре боязлив и откровенно верил, что в мире полно чертей, да не просто много, а мир нашпигован, а кишмя кишит чертями, ведьмами, привидениями, вурдалаками и прочей разнообразной отборной нечистью, количество которой на свете гораздо больше, чем количество людей… Да вон и сейчас, вон-вон там, за колодцем, смотри, в сумерках, в темноте вечера какая-то фигура обозначилась, туманным плотным пятном выделяется, вытягивается и шевелится в сумраке, мать честная, необычно так шевелится, словно откуда-то выползает. Васька всё это живо вообразил, сидя рядом с Прокопом, сам создал и сам начинал верить! Головы у фигуры нет, рук нет, а двигается, извивается, вроде как к Ваське медленно направляется, мохнатой змеёй-гусеницей по земле стелется, черный рот-яму открывает и глядит, зелеными неподвижными глазами глядит, глядит, глядит… Васька – в ужасе, волосы – дыбом; «сгинь нечистая сила!» – орет-визжит пронзительно, от страха почти сознание теряет, и крестится, и крестится, «спаси и помилуй»!

Материалистичный Прокоп не был столь склонен к мистике, как Васька Дончик – ко всякой чертовщине относился скептически, с хохотком, не боялся ее и, как назло, ни разу не сталкивался ни с дьяволом, ни с бесом, даже тайно мечтал увидеть черта во всей красе, если о красе может идти речь в данном случае, или, между нами, хотел хоть какую завалящую ведьмочку помоложе встретить, но кроме жены, которую в сердцах обзывал «старой ведьмой», никто ему на глаза не попадался. Ну не верил он в нечисть, хоть тресни, не верил! Своим неверием был защищен от неё попрочнее, чем Васька крестом. Таких, как Прокоп, атеистов и жизнелюбов, черти боятся поболе ладана, за версту обходят, а ежели все-таки по тупости сталкиваются с таковыми, то в ужасе отскакивают и, кажется, шепчут свою, бесовскую, молитву.

– Колдовство, говоришь?.. – изрек Прокоп с усмешкой, гася окурок о камень. – Да нет, колдовством грешат ленивые, хотят, чтоб работа за них сама делалась, по чуду делалась, а еще чтоб золотая деньга просто так с неба на башку валились, а этот… этот ведро таскает.

– Прокоп, где ты там? Иди вечерять, мамалыга стынет! – вдруг с крыльца прокричала в темноту жена Прокопа. Васька от неожиданности бабьего крика трусливо вздрогнул, а Прокоп буркнул: «Вот ведьма». Еленка постояла на крыльце, прислушалась и снова бросила в темень:

– С кем ты там гуркаешь? Васька, ты что ль? Заходи, повечеряешь.

– Спасихристос, тетя Лена, я побегу, мамка ждет, – отозвался Дончик.

– О чем вы там балакаете?

– О Кирике толкуем, теть Лен.

– А что о нем толковать? – распевно протянула Хабишка, – сдурел мужик, окончательно сдурел.

«А она ведь права!» – ахнул Прокоп. Его, как обухом по голове, поразило здравомыслие жены, ясность и простота ее ответа. А главное, это было очень похоже на правду, то есть безумие Кирика разумно объясняло его поведение!

6

«Сдурел, сдурел, сдурел…» – неслось от дома к дому, от головы к голове, прыгало по кустам и камням, дуло ветром-вихрем, прилипало к губам, расширяло глаза ужасом. Всё окружающее население испытывало острую веселящую жуть, оттого что неподалеку есть помешанный. Сумасшествие – это все-таки явление непонятное, содержит в себе тайну, и эта тайна будоражила, рождала у кунишников невольный трепет перед случившимся. Вся могала, в смысле – околоток, если кто забыл, была возбуждена, взъерошена, в каждой семье говорили-сплетничали, причем о помешательстве Кирика говорили убежденно, как о свершившемся факте, который сомнению не подлежит. Никому и в голову не приходило, что это может быть неправдой. Во-первых, и во-вторых, сумасшествие должно быть! Все подспудно жаждали ну не то, что прям помешательства, а – события, как такового, события вообще, и хотели чего-то остренького в этой пресной повседневной жизни, а если волнующих событий долго не

было, то их стоило… выдумать. Сумасшествие – это событие! Не рядовое, а скорее, таинственное; это – интерес, пересуды, переживания, даже в каком-то смысле – развлечение, как в определенном смысле развлечением могут быть и похороны. Жизнь в селе и так небогата событиями, а тут – помешательство! Как же усомниться в его подлинности?! Это все равно, что отказаться от события, то есть если это неправда, то и события нет. Бог с ней, с правдой, (о чем вы?), событие – важнее, а с ним и трепет, и пересуды, и веселящая жуть! Сумасшествие должно быть! Мы так хотим! А вы все-таки сомневаетесь, что безбородый изгой сошел с ума? Хе-хе… ну а ведро-то зачем таскает? «Кажинный божий день!» – по словам Марфы Сохопихи. Какая цель? Уже курган за селом, а он таскает и таскает. Смысл, смысл какой?! Нет смысла, не дает ответа. Значит, чокнулся!..

Какой же здравомыслящий человек будет делать добровольно и бесплатно ненужную и бессмысленную работу? Ну, положим, «за платно» ненужную бессмысленную работу делает половина населения Земли, а чтобы вот так надрываться безо всякой платы – это я вам скажу… Ладно, Сизиф, хотя о Сизифе в селе понятия никто не имел, кроме Яшки Лупы, местного философа, так вот, Сизиф катит в гору камень ежедневно и бессмысленно, тот вроде хоть богами наказан, а этот дурик?.. Уже скоро год будет, как он, ну явно ушибленный, таскает и таскает землю. Таскает и таскает! Ежедневно! В 17.15! Как заведенный, как белка в колесе! И ведро-то уж поизносилось, местами проржавело, дужка искривилась… Дождь-слякоть – он идет, град-снег – все равно идет. Зимой! Зимой земля замерзает, думали, прекратит, так нет же, надолбит ломиком мёрзлой землицы и несёт ее по снегу, чуть ли не босиком бредёт, но тащит в своем балахоне, на вершину самодельного кургана ведро высыпает. Точно сдурел!

По поводу помешательства Кирика народ бурлил несколько дней, пока новость была свежа и сытна, а потом новость приелась, подвяла, приобрела тусклый вид, «вторую свежесть», и всем надоело говорить на эту тему. Только иногда посмеивались и шутковали: если кто-то на могале делал явную глупость, ему говорили: «Ну, ты как безбородый!».

Пренебрежением к Кирику и насмешками над ним ловко воспользовался Тоська Бздун, любитель ехидно, исподтишка нагадить кому угодно, особенно тем, кто по какой-либо причине попадал в опалу – этак подленько добить, окончательно замарать поверженного, чтоб похохотать да угодить победителю. Говорят, стадо не без паршивой овцы; такой паршивой овцой на могале был Тоська навечно припечатанный кличкой Бздун, извините, ежели звучит некультурно или слух режет, но, как говорится, из песни слов не выкинешь, да и слишком уж точным было это прозвище. Когда он шел по улице, все, даже маленькие дети разбегались и прятались, будто пахучий золотарь вез на телеге полную бочку дерьма, которое на ухабах выплескивалось через край. Тоська был долговязым, ходил в засаленных лохмотьях, звучно шмыгал носом, вечно чесался грязными крючковатыми ногтями, а воды боялся, как черт кадила – мылся от силы раза два в году и после каждой помывки хвастался, какой он чистоплюйский подвиг этим совершил. Поразительно, никакая зараза его не брала, живуч был, как бацилла. Так вот, сей колоритный субъект однажды осквернил холм, созданный Кириком: развязал веревку, которой подпоясывался вместо ремня, спустил рваные штаны со своей костлявой задницы и оправился на самой вершине холмика. Тьфу! Да что с Тоськи взять – Бздун, вонючка, плесневелый, он и в колодец как-то мочился, за что был нещадно бит, и в тарелку с борщом мог соседу нагадить, лишь бы посмеяться – юмор у него такой!

Однако, заметьте, когда Тоська похвастал перед парнями своим «подвигом на холмике», чтоб рассмешить народ и стать минутным героем, никто почему-то не рассмеялся, а подвыпивший Ванька Турок, парень здоровый, во хмелю бедовый, тяжело посмотрел на Бздуна пьяным глазом и, преодолев отвращение, врезал ему в гнилые зубы. Тоська завыл, погано завыл, заюлил, завертелся шакалом, гиеной завертелся, даже как-то криво вприсядку пошел – вот тогда-то все и рассмеялись.

Своим ударом Ванька Турок не только наказал Тоську, но и, пожалуй, ненамеренно, взял под защиту дело Кирика. Этот удар, о-о-о, говорил о многом! Этот удар был символическим: на могале медленно, но неуклонно менялось отношение к сумасшедшему изгою. Если раньше смеялись над Кириком, крутили пальцем у виска, когда тот волочил ведро свое, то со временем, конечно же, не сразу, а очень даже постепенно возникала то у одного, то у другого некая жалость, что ли, к отверженному. Потом, опять-таки не вдруг, а исподволь, стало появляться уважение к нему, может, непроизвольное, даже нежелательное, но возрастающее уважение – упорный, мать его, дисциплинированный, туды твою, как солдат, в 17.15, каждый день, крепкий… «Дело мужик делает, можа, и большое дело, кто ж его знает?» – высказался как-то Сафрон Торотон в момент просветления, и ему никто, заметьте, никто не возразил. Испытывали, признаться, даже легкий страх перед Кириком за его фанатичность, за упрямую приверженность к своей затее; тот страх, который возникает у обывателя перед человеком, обладающим глубокой тайной, неведомой другим, неким высшим знанием, недоступным рядовому кунишнику. Наверно, такой страх и почтение испытывали люди в древности к жрецам. Ну, не так уж сильно кунишники побаивались безбородого, но некий мистический страх был, правда, был, и автор обязан об этом сказать без утайки. Этот почтительный страх возникал всего больше у бабонек, которые в глубине души подозревали, что неспроста все происходит и что сам Кирик очень даже не прост, может, э-э, с высшими силами связан. Да! Всё может быть!.. Вот до чего домыслились! Никто не считал его настоящим колдуном, ворожеем, хотя Васька Дончик был в этом убежден давно и бесповоротно, скорее, его относили по традиции к блаженным, юродивым, у которого есть связь с богом и на которого бог изумленно обратил внимание и – пожалел.