Здравствуй, Чапичев!
Шрифт:
Для участия в похоронах героя гражданской войны командование дивизии направило в Армянск несколько подразделений, в том числе и батарею, в которой служил Яков. Вейсу и мне, как «историкам», начподив Кубасов тоже разрешил поехать.
Вместе с джанкойскими комсомольцами (Армянск и Перекоп входили в наш район) мы стояли в почетном карауле у гроба. В назначенный час траурная процессия двинулась к месту захоронения. Пятнадцать лет эта степь не слыхала артиллерийской канонады. И вдруг грянули орудийные залпы —
Яков стоял у своего орудия на положенном ему месте и, подняв над головой правую руку, застыл в ожидании исполнительной команды командира батареи. Сейчас тот произнесет зычным молодым голосом: «Огонь!» — и Яков, резко опустив руку, повторит это короткое, как выстрел, слово. Мне не понравилось выражение лица моего друга. Какое-то очень уж деловитое. Казалось, что Яков всецело поглощен лишь одной заботой: только бы не опоздать с исполнением команды, только бы не замешкаться. Конечно, залп должен быть одновременным, дружным, иначе это не залп. Я не раз слышал от Чапичева, что истинный огневик вкладывает в выстрел всю свою душу. Но почему такая деловитость?
Неожиданно, за секунду или две до выстрела, я увидел глаза Якова. Странные они были. Словно незрячие, как у слепца. Казалось, что их повернули зрачками во внутрь для того, чтобы они глядели в душу Якова, и больше никуда. «Сочиняет стихи», — обрадовался я. Обрадовался, потому что, потерпев неудачу с песней, Яков перестал писать стихи.
Недели за две до выезда в Армянск он сказал мне:
— Побаловался и хватит. Поэзия — штука серьезная, она баловства не терпит.
— Почему же баловство? — возразил я тогда. — Ты же любишь поэзию?
— Люблю, но что из того. Я ее люблю, она меня нет. Любовь без взаимности. Ничего хорошего от такой любви не родится. Только пустая трата времени. А время мне для другого нужно. Мне очень много надо работать, учиться, чтобы стать настоящим артиллеристом.
— Ну что ж, работай, учись, — сказал я. — Желаю тебе стать командующим артиллерией. От души желаю, честное слово. Но пиши, черт тебя побери, пиши. Кстати, могу тебе напомнить, что жил на свете такой артиллерийский офицер Лев Николаевич Толстой. И Лермонтов Михаил Юрьевич, тоже военный. Как видишь, одно другому не мешает, Яков.
— Знаю, им не мешало. Но это же Лермонтов и Толстой. Гении. Какое может быть сравнение? Мне бы с артиллерийским делом справиться, и то слава богу. И ты лучше не тревожь мою душу. Я уже решил, сделал выбор.
— Не торопись, Яша, прошу тебя. Лучше доверься сердцу, оно само выберет.
— Ой ли? — произнес Яков. И так тяжко, так печально он вздохнул, что я вовсе расстроился.
Не мог я тогда знать, что выбора у Якова не будет, что
Вечером мы сидели у железнодорожной насыпи, ожидая, пока за нашим эшелоном придет из Джанкоя паровоз. В вагонах беспокойно топтались и беспрерывно ссорились сытые, избалованные батарейные кони. Вдоль эшелона прошел, размахивая красным фонариком, невидимый в темноте сцепщик. Красноармейцы вполголоса пели какую-то украинскую песню. Яков соорудил небольшой костерик и при его свете стал что-то быстро записывать в тетрадь.
— Стихи? — спросил я.
— Нет, так просто, мысли и впечатления.
— А я думал стихи.
— Не получился стих, — вздохнул Чапичев. — Плохо вышло, коряво. А об этом нельзя писать плохо.
К костру подошли Миша Вейс и командир батареи Колесников. Они принесли большой арбуз и несколько дынь.
— Трофеи?
— Подарок, — сказал Вейс. — У меня тут знакомый баштанщик.
— Угощайтесь, хлопцы, — предложил командир.
— С удовольствием, — ответил Яков и достал из кармана складной нож. — Пить хочется.
— Как будто не жарко, — заметил командир батареи.
— Это у меня от волнения. Я, как волнуюсь, всегда во рту пересыхает.
— А чего ты волнуешься? — спросил Вейс. — Что-нибудь случилось?
— Так, всякое.
— Да, денек сегодня волнительный, — сказал командир, вытряхивая семечки из арбузной скибки. — Такой день не забудешь. Я с бойцами беседовал — переживают хлопцы. Все о Прохоре Иванове говорят. Такую дискуссию развели. Сотни вопросов задают, за год не ответишь.
— Вот бы написать книгу об этом пареньке, — задумчиво проговорил Вейс.
— А ты напиши. Стоящее дело, — поддержал его Колесников.
— Легко сказать: напиши. А как напишешь? Книга — это, брат, книга. А тут материала на две странички. Остальное неизвестно. Все — загадка. И уцепиться не за что. Вот если бы знать, откуда он родом?
— Может, еще узнают, — сказал Колесников. Говорят, ученые сюда приехали, они докопаются.
— Тогда другое дело… Мне бы только адресок. Даже не очень точный. Остальное я сам найду. Может, родные его еще живы. А может, он жену и детей оставил.
— Откуда жена и дети? Ему же было всего девятнадцать лет.
— В деревне рано женятся.
— Я сам деревенский, и, слава богу, двадцать шестой годок пошел жениху, — рассмеялся командир батареи.
— Вы, товарищ командир, не в пример, — сказал Вейс. — Вы военный интеллигент, а интеллигенты поздно женятся. Ну, допустим, что паренек этот не был женат. Но какая-нибудь родня у него должна быть.
— Определенно. Как же без родни? У меня, например, в деревне родичей хоть отбавляй.