Зеленое окно
Шрифт:
— Ты что? — спросила меня Таня.
— Да так… интересно здесь очень.
— Это все фигни на постном масле, — сказал Виталька. — Идем дальше, еще не то увидишь. — И он быстрыми шагами направился к выходу.
Так проскочили мы через несколько залов. Виталька все время поглядывал по сторонам и махал нам рукой, чтобы мы не задерживались, шли скорее за ним.
А задержаться иногда ой как хотелось, но Виталька подчинил нас своей осведомленностью и решительными действиями.
Сделать остановку все же пришлось, потому что мы вдруг оказались
Мы бы, конечно, поднырнули, но вовремя заметили, что на нас смотрит дежурная с повязкой на рукаве.
— Скажите, пожалуйста, — вежливо обратился к ней Виталька, — а где тут висит Иван Грозный со своим сыном?
— Эта картина висит в зале Репина, откуда вы только что пришли, — отметила дежурная, подозрительно нас оглядывая. — От кого это вы бегаете?
— Мы не бегаем, — сказал Виталька, — мы ищем.
— Возвращайтесь. Пройдете два зала, и будет Репин. Только идите нормально, как все люди. Картины смотрят, называется. В галерее находитесь, а не в проходном дворе…
Но мы ее уже не слушали, повернули назад.
— Вот! — произнес Виталька и показал рукой. — Пришли.
Я взглянул и сразу вспомнил, что видел это на открытке. Но только в первый момент картина показалась мне знакомой. Чем больше я на нее смотрел, тем удивительнее, ярче и ужаснее становилась она. Я знал, что Иван Грозный в припадке гнева убил своего сына, но сейчас все это было у меня перед глазами. Как вкопанный стоял я и не мог шевельнуться. Многое здесь было жутким: кровь на коврах, остроконечный посох, пана царевича, которую пытается зажать Иван Грозный. Но самым страшным был он сам — царь. И не грозный он вовсе, да и на царя не похож. Он всего-навсего обезумевший, жалкий старик. Глаза его почти совсем вылезли, и он уставился ими куда-то в сторону и, конечно, ничего не видел. Спутанные волосы стали дыбом, а лоб был выпачкан кровью, кровью сына.
Наверное, этот старик после того, как увидел, что наделал, и кричал и выл в отчаянии. А потом подскочил к царевичу, который безжизненно распластался на коврах, приподнял его, попытался закрыть рукой рану… Но не удержать кровь, не удержать уходящую жизнь. Старик то хватал себя за голову, и на ней оставались кровавые следы, то вновь протягивал дрожащую руку к ране сына.
— В порядке нарисовано, а? — сказал Виталька.
— Не могу здесь стоять, — проговорила Таня. — Я пойду дальше.
— Иди, иди, — великодушно разрешил Виталька. — Мы тебя догоним. Это не для женских глаз. Нет, подожди. А почему картина под стеклом, знаешь?
— Нет, — сказала Таня.
— А ты? — спросил он у меня.
— Может, чтобы краска не осыпалась, — предположил я.
— «Краска»! — засмеялся Виталька. — Во дает!.. Это чтобы ее порезать
— Порезать? — спросила Таня.
— Ну да. Ее уже раз резали.
— Кто? — спросил я.
— Пьяный, — сказал Виталька. — Вжик, вжик ножом.
— Не пьяный, — вмешалась какая-то тетенька, — а душевнобольной. И веселого в этом ничего нет.
Мы отошли. Я только взглянул еще раз на картину издали. В глаза бросились ярко-зеленые сапожки царевича. Они были единственным как бы живым пятном. Единственным. Но от этого все остальные краски казались еще более мрачными и зловещими.
У других картин в этом зале мы долго не останавливались, потому что Виталька опять принялся нас торопить. Но вот мы оказались возле картины, на которой был нарисован мужчина в мятом халате, с всклокоченными волосами и красным носом.
— Ага! — радостно сказал Виталька и, чтобы удостовериться, подошел и прочитал табличку на раме. — Он самый!
— Кто? — спросила Таня.
— Мусоргский. — И, повернувшись ко мне, добавил: — Был такой великий композитор.
— Угу, — кивнул я.
— Писал всякие симфонии, а потом вот в больницу попал, — пояснил нам Виталька.
Я смотрел на великого композитора и чувствовал себя уничтоженным: Виталька знал все. Даже такие подробности.
— Симфоний он, по-моему, не писал, — сказала Тани.
Я вздохнул с некоторым облегчением, но Виталька тут же отрезал:
— Неважно! Главное, что Репин нарисовал его за два дня до смерти.
Опять! Так и сыплет!
— Ладно, идемте дальше, — сказал Виталька и пошел.
Пошли и мы с Таней. И снова смешались в кучу и замелькали в глазах полотна, висевшие на стенах.
— Погоди, посмотрим «Бурлаков», — предложила Таня, мы как раз проходили мимо этой картины.
Я подумал, что Виталька сейчас еще что-нибудь выдаст, но он поморщил лоб и проговорил:
— Чего интересного? Идут и тянут. Вот и все. Мне захотелось поддержать Таню.
— Нет, давайте посмотрим, — сказал я. Виталька остановился с нами, сунул руки в карманы, взглянул несколько раз на картину, а затем отвернулся, начал скучающе озираться по сторонам.
— Бедные люди, — проговорила Таня, разглядывая бурлаков.
Как же я хотел сообщить ей тоже что-нибудь такое, удивительное! Но и ничего не знал, поэтому лишь произнес:
— Ага.
Я подумал, что Виталька тут же воспользуется этим обстоятельством и скажет нам, чью посудину тянет несчастная ватага или что вон тот длинны и бурлак с трубкой в зубах первым свалился от голода, а потом уже все остальные.
Но Виталька промолчал. Почему бы? Странно.
Следующей картиной, возле которой мы оборвали свой бег по залам, была картина Крамского «Неутешное горе». На ней была женщина в черном, она сжимала у рта носовой платок и смотрела куда-то вниз, в угол, заплаканными глазами, слева была дверь в другую комнату. Там, напорное, горели свечи, потому что на полу у двери отражался неровный желтовато-красный свет.