Зеленый луч №2 2017
Шрифт:
Однако следствием богатого воображения, обусловленного отсутствием физической активности, подчас является и повышенная ранимость, равно как и способность примерять на себя все, что ни происходит вокруг. Это и породило в Ксении еще одно свойство – всеобщей, всеобъемлющей жалости ко всему и вся. А может, слово «породило» здесь и не нужно – чего там порождать, все уже было от рождения. Эта жалость была прямо-таки ненормальной, охватывая не только всю живую материю, но и прочий, даже не имеющий вещественного воплощения мир. Какой-нибудь осколок от давным-давно разбитой чашки повергал ее в печальные раздумья и вызывал сентиментальные слезы, которых она стеснялась, но никак не могла запретить им подниматься откуда-то от носа и заволакивать взгляд. Ах, как она чувствовала самые мелкие обиды, наносимые игрушкам и книжкам, голубям и собакам, деревцам и кустикам, а то и просто школьным тетрадкам и карандашам. Даже бледное подобие конфликта – а такие конфликты естественны в детских дворовых
А сама Ксения между тем изо всех сил старалась замаскировать свою «книжность», свою ранимость и неприспособленность к реальности. Это-то понятно. Кто же из тех пресловутых отличников и «очкариков» (Ксения хотя и не носила очки, все же чувствовала, что тоже попадает в эту категорию) не хотел оказаться в роли независимых, ярких и популярных хулиганов и двоечников? Плохо, ох, как плохо переживается подростком непопадание в общие затеи, а как попадешь в эти затеи, если голова забита нечитанными никем из одноклассников книгами, а время всяких «экспедиций», как ни крути, проходит с годами? Ни черта ты не умеешь – ни на велосипеде ездить, ни плавать, ни в тире из ружья стрелять. Даже анекдоты не умеешь рассказывать смешно.
Ксения всячески казнила себя за отсутствие выразительности, а ведь между тем могла бы и заметить, что это не она сама не вписывается в окружающий социум, – просто не может она себя этим социумом заинтересовать. Волны ее жалостливости, расходясь во все стороны, подтягивали к ней людей, заставляя искать в ней ту самую жилетку, которая всем нужна в трудную минуту. Она все пыталась строить из себя что-то модное, говорящее на молодежном слэнге, а на фига это было нужно? «По одежке… протягивай ножки», – твердила ни к селу, ни к городу, сидя с вытянутыми ногами на полу и обложившись журналами мод, песенки какие-то дурацкие разучивала. Практически каждый сезон появлялись этакие новые манеры танцевать – то, как на лошади скачешь, то вместо лошади, – попробуй все изобрази! Одноклассницы, разбитные девицы, водившие уже знакомство со студентами-иностранцами из рыбного института, новые веяния подхватывали в момент, Ксении за ними было не угнаться. А надо ли было гнаться? «Жилетке» модный покрой не обязателен, и совершенно разные люди искали в ней не анекдотов, но ободряющего молчания в ответ на их исповеди и жалобы. И что им было до того, умеет ли она плавать и танцевать?
Это потом уже, окинув повзрослевшим взглядом свое детство и юность, Ксения вспомнила, как в дошкольные еще годы ее соседки-сверстницы ругались и дрались за право играть с ней, и то же самое повторилось в старших классах с ее приятельницами – за право сидеть с ней за одной партой. А она всех мирила и успокаивала, потому что всех было жалко, и думала: это оттого, что у нее самые красивые игрушки, и оттого, что у нее всегда можно списать. Ей и в голову не приходило, что это и есть популярность, – правда, совсем не такая, о которой мечталось. Ну что это? – какие-то старушки в трамвае успевали рассказать ей всю свою жизнь, в очередях с ней делились семейными проблемами совершенно незнакомые мамочки с детьми, водители такси вспоминали годы армейской службы, не говоря уже о просто прохожих, непременно у нее из всей уличной толпы спрашивая искомые адреса. Как будто на ней прямо-таки написано было: «Все флаги в гости к нам». И кончилось это тем, что врожденная жалостливость съела всю ее взрослую жизнь подчистую. И не оставила места ни уединению, ни созерцанию, ни философствованию. Вот так.
В этот вечер рыженький пазик подхватил ее на привокзальной остановке. Люди набились в него плотно, стояли, висели, полулежали друг на друге. «Проходите в салон, не толпитесь в дверях», – надрывалась женщина-кондуктор, хотя двери были всего одни, и те, кто оказался в глубине салона, имели шанс выбраться наружу только на конечной остановке. «Какая жизнь – такой автобус», – гласила надпись на стекле водительской кабины.
С невероятным облегчением Ксения выскочила из этого кошмара. Тут уж никакие тревожные мысли не могли уничтожить восторженного чувства освободившегося пространства вокруг. Да и в чем, собственно, заключалась эта ее тревога? Будем честны: тревожили ее разве что предстоящие ей, возможно, активные действия, – какого рода будут эти действия, она пока не могла предположить. Активные действия всегда ее пугали. При таких действиях всякий раз приходится вступать в конфликт – с людьми, с обстоятельствами, с явлениями природы, с самой собой, наконец. Не могущая жить без хорошего к себе отношения (а как же!), Ксения конфликтов не любила, но за хорошее отношение одних неизбежно приходилось платить плохим отношением других, а дружба то требовала от нее нарушения собственных принципов, то мелких схваток за совместные идеалы с оппонентами. Другими словами, конфликтные ситуации происходили
Итак, Ксения шла по узким переулкам Старого города, не подгоняя себя, чтобы как следует насладиться свободным пространством и покоем. И все-таки что-то в воздухе было не так. Тяжек был воздух и тревожен. Парило, как перед грозой. Ксения поглядела на небо, но тот его крошечный кусочек, который могла она видеть над собой, ни о чем не говорил.
Переулком она вышла прямо к «Белому лебедю» – так в этом городе называлось место предварительного заключения граждан, нарушивших УК, другими словами – следственный изолятор. Изолятор напоминал древнюю крепость – высокие зубчатые стены без окон, похожая на замковые ворота арка центрального въезда, и нечто вроде донжона в глубине – наверное, наблюдательная вышка. Подруга ее жила как раз напротив всей этой красоты.
Это был маленький деревянный особнячок, двухэтажный, когда-то весь покрытый нарядной резьбой, теперь уже мало где сохранившейся. Со двора он выглядел особенно растерзанно и убого: покосившаяся веранда с выбитыми стеклами, мусор, валяющийся по всему двору Соседи у Нинок были своеобразные: многодетная семья алкоголиков, странная парочка со второго этажа и сумасшедшая тетка, вечно стучавшая к ней в квартиру и обвинявшая в том, что Нинок обливает ее стену кислотой или пускает сквозь нее (в смысле – сквозь стену) отравляющие газы. Приступы сумасшествия начинались у соседки с попыток исполнения на пианино мелодии из фильма «Два бойца». Мелодию эту она знала не дальше первых девяти нот, и, возможно, именно это и выводило ее из равновесия. В двери у соседки было врезано один над другим три дверных глазка. Парочка со второго этажа – отставной спившийся подполковник, похожий на пожилого Пьера Безухова, и его юная сожительница – вели с сумасшедшей соседкой перманентную войну. Например, поливали водой участок перед ее дверью, таская ведро за ведром от колонки, чтобы развезти грязь, или вывешивали над ее крыльцом воблу для сушки, чтобы соль и жир капали прямо на ступеньки и головы проходящих. Многодетные герои тоже радовали: они гнали самогон, и по ночам движение во дворе и на веранде не прекращалось, – и время от времени кто-нибудь ронял пограничный шкаф, который с грохотом валился на пол прямо у Нинок за стенкой. И все-таки в этой квартирке была своя прелесть – тихая улочка за окнами, просторный, на удивление никем не перегороженный за целое столетие зал, уютная спаленка…
Ксения вошла на веранду и постучала.
Глава 8
Семейное счастье
Дети лазали по танку, висли на его стволе. Танк терпеливо сносил все это, как старенький дедушка, привыкший к шалостям внуков. Первое время, когда его еще только поставили на бульваре, можно было залезать внутрь, но вскоре во избежание неожиданностей люки заварили. Дети, конечно, огорчились, зато потом, когда сами стали родителями, пришли к выводу, что решение было правильное. Так спокойнее. Никто не прихлопнет себе руку тяжелой крышкой, никто не свалится внутрь башни, никто не застрянет в глубине водительской кабины.
Женщина подумала об этом мимоходом и в который уже раз поглядела на часы. Жизненный опыт подсказывал ей, что смотри – не смотри, всё бесполезно. Сын уже вымазался по самые уши, но звать его домой не хотелось. Там он начнет канючить у нее «чё-нибудь», потом доберется до еще не разграбленных дочерью остатков косметики или разрисует кефиром окно, и придется выпороть его, и он будет ныть весь вечер и требовать мультики. Дочь еще неизвестно когда заявится, и надо будет опять звонить ее подругам, а родители подруг будут звонить ей самой.
Между тем небо над пятиэтажками чернело, и никак это не было связано с наступающим вечером. Где-то вдалеке погромыхивало, и, наверное, танку, обвешанному ребятней, эти звуки напоминали что-то тревожное из его молодости, какие-то сражения… Хотя, участвовал ли он в сражениях, никто точно не знал. Возможно, он именно так и слышал звуки настоящих боев – издалека.
Женщина решила идти домой. Последнее время она как-то особенно стала уставать на работе, и не оттого, что работы было много. Работы подчас не было совсем, и приходилось создавать ее видимость, а это, знаете ли, особенно выматывает. Рабочие дни казались бесконечными и скучными до одури, и когда дела все же находились, женщина была уже совершенно обессилена и лишь с трудом заставляла себя за них взяться. Это казалось ей особенно бессмысленным, нерациональным, – завод, на котором она работала, выглядел каким-то нелепым осколком прошлого, где все сохранилось в неизменности с советских еще времен. Даже пишущая машинка в канцелярии не поддавалась на соблазнительные компьютерные уловки, но продолжала исправно печатать всю заводскую документацию, – собственно, сама женщина вкупе с пишущей машинкой и была канцелярией, как таковой.