Зеленый луч №2 2017
Шрифт:
Листья и травы, все обладали особыми свойствами, их поверхности то блестели атласно или бархатно серебрились, то матово темнели где-то у самой земли или прозрачно переливались в верхушках деревьев. В зависимости от времени года сад наполнялся то пышно цветущей сиренью, в которой я выискивала пятилепестковые звездочки и ела их «на счастье», то ароматными барочными пионами, то разноцветными гордыми гладиолусами в стиле ампир, то благородно-таинственными розами классицизма, то ирисами, изгибами своих лепестков напоминающими изысканно-плавные линии модерна, то простоватыми, провинциально-непритязательными астрами. Там, в глубине каждого цветка видела я те самые «лунные» цвета, и неосознанные желания роились во мне, удивление перед Красотой и Тайной и тоска от невозможности понять, что же происходит со мной.
Вся моя жизнь стала попыткой разгадать те далекие детские секреты, но, рассуждая здраво, я отдаю себе отчет, что нисколько не приблизилась
Что касается внешнего мира, то его я всегда воспринимала, с одной стороны, с некоторым опережением, с другой – с некоторым опозданием. То есть, я предвкушала что-то одно, не имеющее ничего общего с реальностью, а вспоминала потом нечто совершенно другое, тоже не имеющее с реальностью ничего общего. Другими словами, если бы меня попросили описать какое-то место или событие, то у меня всегда имелись в запасе две картинки – до и после, но они никогда не были бы идентичны реальному месту или событию. Это оттого, что зрение мое обладало еще одной особенностью – это было похоже на взгляд через бинокль, либо отдалявший от меня предметы, либо приближавший их. Я никак не могла воспринимать окружающий мир в реальном размере. Вот так и с садом: я помню, каким огромным он казался мне, но в этом огромном саду я вспоминаю отчетливо только капли смолы, самоцветные ягоды и неповторимые глубины цветочных бутонов. И если бы сейчас я могла вернуться туда, как бы удивилась я, насколько не совпадает моя память о саде с тем, что было на самом деле. Впрочем, попробую быть хотя бы отчасти объективной.
Это был обычный дачный участок, купленный моими родителями как раз в связи с моим появлением на свет. Отец сам построил маленький домик с застекленной верандой, куда мои родные с облегчением немедленно свезли скопившиеся в квартире кипы старых журналов, а также прочее ненужное в городской жизни старье: патефон и патефонные пластинки, раскладушку, отслуживший свой век диванчик, сияющий пузатый самовар с какими-то медалями, выгравированными над его носиком. На дверь, ведущую с веранды в комнату, кто-то наклеил старые, дореволюционные еще, открытки. Как-то, в порыве антикварного азарта, я попыталась сковырнуть их с двери, но только испортила, – впрочем, это случилось намного позднее, а в самом начале все эти маленькие подробности придавали дачной атмосфере особую прелесть, уводили куда-то из настоящего мира – в уже несуществующее прошлое, в еще несуществующее будущее.
О будущем рассказывали картинки в научно-популярных журналах, которые мы тогда выписывали во множестве, просмотр их являлся непременным ритуалом каждого моего приезда на дачу. Я садилась на ступеньках крыльца и изучала то поверхности далеких планет, то висящие в небе прозрачные города, то подводные станции, то космические базы. Мир этот казался мне интересным, но каким-то неуютным в своей недостижимости. И таким же недостижимым, и оттого неизмеримо печальным казался мне мир погибших цивилизаций и затонувших городов. Между этими двумя огромными и недоступными мирами болталась на тонкой ниточке моя маленькая жизнь, а вместе с ней качался на вселенских качелях и этот сад, где течение времени было так очевидно: цветы раскрывались и увядали, созревали плоды, опадали листья… Это было не просто сменой времен года, это было реальными рождением и смертью, это заставляло меня радоваться и горевать, знакомиться и прощаться…
В силу особенностей моих близких, сад не был дисциплинированным, расчерченным на грядки участком. Растения в нем размещались как попало, и даже две основные тропинки, проложенные вдоль водогона, изящно извивались, временами совершенно теряясь под разросшимися стеблями или ветвями. За садом, у дальней ограды размещался огород, где на солнцепеке зрели помидоры и тыквы. Пограничную линию составляли вишни и разросшиеся смородиновые кусты, так что ни дома, ни дворика не было видно с задворок, и, наверное, именно это придавало небольшому, в сущности, участку, дополнительный объем в моих глазах. А поскольку дача наша был последней в ряду, ни позади нее, ни сбоку соседей не было, там были сплошные камышовые заросли. Теперь-то я понимаю, как важны были эта уединенность и непредсказуемость сада, сколько возможностей создавали они для вольных полетов моей фантазии. В нем действительно легко было спрятаться и от родителей, и от всего остального мира.
Я, и правда, пряталась, и выдумывала всякие невероятные истории, и окружающий меня мир отступал, освобождая место придуманному миру, и в эти моменты я уже не видела вокруг себя ни цветов, ни деревьев, но поверхности далеких планет, или воскресшие ради меня из руин дворцы и города. О, почему же теперь, почему же теперь я вот так же ухожу из реальной жизни – в тот самый сад моего детства, где так
Сразу за границей нашего дачного товарищества начиналась степь, а правильнее сказать – пустоши городских окраин, но для меня они были чем-то загадочным, древним, первозданным. «Поедем в степь», – говорила я отцу по вечерам, он сажал меня впереди себя на наш первый черненький «Иж», как на седло вороного скакуна, и мы ехали кататься, куда-то в совсем уже пустынные места, за татарское кладбище на бугре, где полумесяцы над могилами в точности совпадали иногда с висевшей над ними молодой луной, как если бы один из них отразился случайно в небесном зеркале, или наоборот, многочисленные отражения лунного серпа рассыпались по земле. По другую сторону дороги валялись остовы разбитых машин, сваи – или столбы? – как мегалиты, косо торчали на фоне предночного неба, ржавые трубы извивались гигантскими змеями, – в сумерках это казалось следами неведомых трагедий, давних катастроф. Весь этот свалочно-кладбищенский антураж, на секунду вырываемый светом фар из своей унылой неподвижности, превращался на моих глазах в некое мрачное ночное царство, где было самое место страшным сказкам и печальным легендам. И чувство острой тоски возникало во мне, – но в сочетании с простором, с ветром, летящим в лицо из-за стекла мотоцикла, с невероятной – как мне казалось – скоростью движения эта тоска неожиданно приобретала оттенок восторга.
А потом мне снились сны. Но сны – мои сны всегда преображали пространство, углубляли его, насыщали тревогой и тайной самые знакомые места. Во сне окраины города заполнялись древними развалинами, камыши за забором превращались в бесконечные пространства пустошей и болот, и сад разрастался в размерах до огромного заросшего парка с бесчисленными тропинками, и маленький домик становился целым лабиринтом комнат и коридоров… Теперь, когда детство и его впечатления так отдалились от меня, мне уже трудно отделить сны от реальности, воспоминания от иллюзий. Да и нужно ли отделять? Вместе взятые, они представляют собой некий раствор, которым я питаю свое оскудевшее воображение. На бесчисленную череду событий, заполняющую мою сегодняшнюю взрослую жизнь, ложится издалека этот печальный свет, и если бы не он, вся эта жизнь показалась бы мне не более чем бестолковым фарсом, бесконечной мыльной оперой…
Но пора уже заканчивать это затянувшееся вступление.
Глава 2
Автор вводит читателя в заблуждение
Итак, сад был огромен и весь пронизан светом. Деревья в нем были высоки и раскидисты, и повсюду яркими пятнами сияли цветы. Дом был почти невидим за этими зелеными зарослями, только оконные стекла взблескивали на пробивавшемся сквозь листву солнце, да местами светлела штукатурка стен.
В доме была старая мебель, но очень немного, комнаты были полупусты, а то и вовсе пусты, но каждая была непохожа на другую. В каждой царило особое, почти осязаемое ощущение пространства, и, переходя из комнаты в комнату, хозяйка словно путешествовала по очень разным, отдаленным друг от друга местам. В одной она завтракала, и комната эта была светла и выходила окнами во дворик с цветочными клумбами, над которыми вечно кружили насекомые. В другой комнате она читала, и там было сумрачно от книг и от ветвей деревьев, проникавших внутрь дома и задевавших хозяйку, когда она садилась в кресло у окна. Обедала она в просторной зале, где на пол ложилась густая кружевная тень от виноградных листьев, а круглый стол, окруженный, как лепестками, легкими венскими стульями, был покрыт вязаной скатертью с таким же кружевным виноградным узором. Молилась в маленькой, пронзительно белой комнатке, где жгучие лучи послеполуденного солнца ничем не затенялись и играли серебряными искрами на окладах икон. Ужинала в небольшой, освещаемой оранжевым абажуром столовой, где на стенах висели фотографии в рамках, а вдоль окон стояли герани на длинноногих почерневших от времени подставках. В окна спальни стучались в ветреную погоду ветки шиповника и сирени, и колыхались тонкие белые занавеси, отчего эта комната казалась самой живой и тревожной в доме. И сны, которые снились там хозяйке, были так же тревожны и так же прозрачны.
Как ее звали? Почему-то возникло в памяти имя – Саломея. Ни с чем оно не было связано, просто красивое имя, легкое, похожее на струи дождя на стекле. Почему бы и нет?
Женщина была тонка и русоволоса. Она носила просторные и длинные одежды, по вечерам накидывая на плечи вязаную шаль. Была ли она красива? Этого она не знала, но и не испытывала нужды в этом знании. Она не мучила себя этим вопросом, а это значит, она была вполне довольна собой.
В доме вместе с ней жили собаки, обычные беспородные собаки, подобранные Бог знает где, и привязавшиеся к случайной хозяйке. Птицы сновали на ветках деревьев, в зарослях у забора время от времени шуршали ежи. Было тихо, и казалось, сам воздух на многие мили кругом пахнул покоем и печалью.