Земля и Небо (Часть 1)
Шрифт:
Единственный таракан камеры, выходящий вечером к крошкам, насыпанным для него, вылез сегодня на час раньше -- было еще светло.
– - Обожрался ты тут, сучок...
– - зло сказал зэк шевелящему усами толстому насекомому и неожиданно даже для себя ловко стрельнул его щелчком, да так, что таракан пулей улетел и ударился в глазок, куда подсматривал прапорщик Сурков, который с испугу отскочил в сторону.
ПАУЗА. ТАРАКАН (блатной)
– - Вора!!! Пахана так щелкать! Век свободки не видать, если я твою птюху не стырю. Я уже шесть лет в этой гадиловке оттрубил на хозяина. А ты, фурсик, меня так шандарахнул?! О!
– - Ты о чем?
– - вскинулся сосед по камере, вечно спящий Соловьев, здоровый бугай, впервые пришедший в Зону, но будто вечно здесь сидевший -бывают и такие.
– - О жизни, о чем...-- мрачно сплюнул на пол Кроха.
– - То взлет, то, падла, падение... Вот как все устроено.
– - Таков закон ее...
– - зевнул Соловьев, здесь -- Соловей.
– - Чей... закон?
– - скривился Крохалев.
– - Жизни, чей. Не ты ж законы определяешь.
– - А кто?
– - спросил сам себя мрачный арестант.
– - Нe знаю...
– - охотно протянул Соловьев, он любил поговорить на такие темы, верующий, что ли, был.
– - Жизнь -- копейка, судьба -- индейка.
– - Точно, копейка, -- согласился Кроха, открыл рот и замер так, словно его осенило умной мыслью.
– - Ничего, -- сказал после паузы.
– - Срок перезимуем, а выйдем и с судьбой сквитаемся.
Соловьев пожал плечами, сомневаясь.
– - Не дураки теперь, -- убеждал себя Кроха.
– - Кроликов буду разводить. И пчел. Доходное дело. А еще -- дураком надо заделаться, шизоидом. Пенсия у них есть, никто не трогает, что хочешь, то и вороти.
– - Дураком...
– - покачал головой Соловьев.
– - Смеяться будут...
Кроха смерил его презрительным взглядом.
– - Вот как раз дурак тот, кто не шизофреник и здесь парится. Вот я такой шизоид и есть.
Соловьев не стал опровергать диагноз коллеги по камере, предпочел промолчать.
– - А ты знаешь, как признанным дураком сделаться?
Большой Соловьев, не желавший становиться признанным дураком, осторожно пожал плечами.
– - Сначала надо взять книгу, -- устраиваясь поудобнее, начал тоном маститого лектора Кроха.
– - Выбрать для себя подходящий диагноз, чтоб поближе к характеру своему. Потом надо домашних, родню предупредить, чтобы не трепались никому, что ты того... сдвинулся, -- показал он пальцем у виска.
– - Сколько людей из-за языков длинных прокалывалось...
– нравоучительно поднял он палец.
– - Вот. Ну, потом куда-то поехать надо, в министерство какое-нибудь, -- здесь уже стал заливать, но простодушный Соловьев не замечал, -- или в Москву, или у себя дома, в горком какой-нибудь прохилять.
– - Не пустят, -- осторожно вставил Соловей.
– - Ну я и говорю -- пройти, а не войти, -- разъяснял Кроха глупому.
– Там надо раздеться догола...
– - Где, в райкоме?
– - Ну а где ж?!
– - потерял терпение врун.
– - Ну как в райкоме-то?
– - тоже потеряв терпение, повысил голос Соловьев.
– - Чё ты буровишь?
– - Ну, в туалете... да какая разница! Кто хочет раздеться, тот сделает, -- рассерчал защитник признанных дураков.
– - Или можно выпустить поросенка или курицу там.
– - Ну?
– - Болт гну.
– - На каких еще кухарок?
– - Вот дундук! Еще дедушка Ленин сказал, что Россией будут править дети кухарок. Вот они по его завету прямо от помойных ведер сиганули и крепко засели в райкомах, обкомах и самом ЦК... Варят там башли себе, а мы помои хлебаем... Усёк, тундра?
– - Ага-а...
– - И то: заберут, отвезут, а ты там -- в ментовке, а потом в больнице марку держи: шизик!
Соловьев шумно вздохнул.
– - Всё, если поверят, гуляй смело, занимайся кроликами, воруй -- да что хошь делай. Справка!
– - показал он насупленному Соловьеву воображаемую бумажку.
– - И -- неподсуден. Дурак!
– - торжествующе провозгласил Крохалев и сделал косые глаза.
– - Полгода отдохнул в дурдоме и домой.
– - На словах-то хорошо все получается, -- протянул заинтересованный Соловей.
– - А то как не признают?
– - Это все зависит от желания, -- отвернувшись, философски изрек Кроха. За дверью послышалось мерзкое дребезжание коляски, развозящей ужин.
– - Чё сегодня хрумкать?
– - нервно вскочив, крикнул Кроха в дверь.
– - Чё... суп харчо, -- мрачно ответили оттуда.
– - Хлеба краюха, чё-о...
– - Пролетный день, ты забыл, что ли?
– - вздохнул большой Соловьев -- он тут не наедался, потому и лежал, экономил энергию.
– - Детей кухарок бы на такую диету...
– - Точно, да ты с понятием, мужик, -- похвалил Кроха, -- посидят еще и они, время придет... в сучьем бараке.
Рацион в изоляторе чередовался ежедневно: один день -- хлеб и вода, на второй -- утром каша, в обед суп, на ужин вновь каша, потом снова -- вода да хлеб...
– - Если мента нет, хоть кусок хлеба урвем...
– - тихо сказал Кроха, подмигивая Соловьеву.
– - "Кусок"...
– - передразнил тот, -- вот закурить бы, Кроха... Дядя Степа раньше был, тот давал. Теперь на пенсию ушел. Теперь, с Мамочкой, хрен что получишь...
– - А за что Мамочкой-то его прозвали?
Да заколебал воспитанием хуже родной матери...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Медведев зэков жалел, но за провинности справедливо держал в страхе, не прощал ничего. Одним из первых его репрессивных шагов в новой должности был запрет на курение в штрафном изоляторе. Ну нет наказания мучительнее, а именно здесь Василий Иванович преуспел, мол, для здоровья курево вредно...
При встрече с каждым он ровным голосом допытывался, почему имярек не побрит, не подстрижен, почему не работает, почему ботинки не почищены. И так далее и тому подобное, вплоть до того, какую полезную книгу сейчас читаешь. И главное -- почему домой не пишешь? Это -- на самую больную зэковскую мозоль. Пишут-то все, но на любого в какой-то момент нападает такая хандра, что не хочется не только писать, глаза неохота на этот мир открывать... какие тут письма! Да и о чем? Деревенские ребята спрашивают в письмах об одном и том же, матери и сестры аккуратно отвечают: женился, картошку убрали, обокрали, в армию ушел, вернулся, утонул. В конце концов чья-то чужая жизнь становится главной, потому что своей нет, она замерла. И завидки берут, и не хочется знать, что за придурковатого соседа вышла твоя первая любовь, тебя не дождавшаяся. А у тебя еще три года... Обидно и горько...