Земля и небо. Записки авиаконструктора
Шрифт:
Вкусы парижской публики нам показались несколько странными. Так, находившийся в то время в расцвете своей славы МХАТ на гастролях в Париже особого успеха не имел, а выступления Ансамбля песни и пляски Красной Армии сопровождались овациями переполненных залов. Классическая опера и драма шли в полупустых залах (возможно потому, что я был там не в сезон), а специфические зрелища со стриптизом и комическими сценами неизменно давали полные сборы даже летом.
Мы, молодые люди, были бы не мы, если бы не побывали в таких местах. Мы посетили немало их. Одно из них называлось «У голышек». Мне скоро это заведение надоело, и я незаметно
На самом видном месте, символически и провокационно, были поставлены друг против друга советский и немецкий павильоны. Пожалуй, наш павильон, увенчанный известной скульптурой Мухиной, был содержательнее и разнообразнее, однако противоположный был выше и строже. На нем с угрожающим видом восседал орел со свастикой в когтях.
Забавно, что среди экспонатов привлекала внимание карта нашей страны, на которой новостройки изображались драгоценными камнями. В эмигрантской газете «Последние новости» не удержались от соблазна поместить карикатуру: «Этот бриллиант в 1918 году конфисковали у меня большевики», — говорит старушка, разглядывая в лорнет один из камней, вмонтированный в карту.
В нашем павильоне всегда было много народа, и лишь один недостаток бросался в глаза: гиды у стендов были плюгавы, разношерстны и откровенно не русского типа, в то время, как в павильоне напротив рослые, голубоглазые и молодые немцы наглядно демонстрировали превосходство арийской расы.
Устроители германского павильона напирали на гигантское панно из мозаичных плиток, скульптуры и другие пропагандистские затеи, и только в кафе на крыше павильона продавалось добротное немецкое пиво, весьма кстати в летнюю жару, да еще в подвале демонстрировалась новинка тех времен действующий телевизор «Телефункен». Правда, он был размером со шкаф, а картинка — всего с почтовую открытку и только в черно-белых цветах, но это не снижало интереса к нему и народ всегда здесь толпился.
Американский павильон удивил тем, что вместо привычных атрибутов американизма — небоскребов, потоков машин и кинозвезд, был наполнен прекрасными картинами, и, особенно, фотографиями, сделанными исключительно добротно и с большим художественным вкусом.
Хотя французских павильонов была добрая половина, особенно смотреть было не на что. Часть из них так и не успели достроить до окончания Выставки, а другая часть почти целиком была захвачена коммерческой рекламой. Главной достопримечательностью французов оставалась Эйфелева башня, построенная еще в начале двадцатого века.
В тот памятный день я лишь немного поболтался по Выставке и поспешил в гостиницу, а там уже не знали, что и думать. Заявлять в полицию не решались, потому что тогда пришлось бы признать факт: советские «высокоморальные» люди посещают низкопробные заведения, да еще потеряли одного из своих «образцовых» товарищей. Переворошив все заведение и не найдя меня там, Андрей поспешил в гостиницу, где меня тоже не оказалось. Порешили:
— Где тебя черти носили? — набросились на меня друзья.
— Я был там, где меня теперь нет.
— Ах, так! Темную ему!
На меня накинули одеяло и принялись угощать тумаками.
— Ла-а-адно, расска-а-ажу! — завопил я из-под одеяла.
Мы с Андреем еще не раз предпринимали вылазки в злачные места, считая себя свободными от семейных уз. Я скоро охладел к ним, а Андрей еще некоторое время упорствовал в поисках «счастья» в Париже, но и он вскоре угомонился.
В один из дней Трефилов неожиданно мне объявил:
— Бери билет и срочно поезжай в Москву. АэС по тебе соскучился.
И вот я уже в поезде. До Бельгии в моем купе — некого, а там подсел какой-то мужчина, очень похожий на одного киноартиста. Когда мы понемногу разговорились, он представился не артистом, а швейцарским кинопродюсером.
В Германии, где мы вскоре оказались, новое знакомство было очень кстати. Появившиеся таможенники нашли в моих чемоданах запрещенные здесь к ввозу вещи и предложили сдать их в багаж в спецвагон. Мой попутчик объяснил, где и когда я смогу вернуть свои пожитки. Без его помощи я едва ли вернул бы свой багаж, не зная почти ни слова по-немецки.
В Берлине мой попутчик сошел, но как же он преобразился! Из простого приветливого француза он превратился в холодного немца с военной выправкой. Его встречали какие-то официальные лица в военной форме. Короткие реплики, которыми они обменялись, звучали сухо, а нацистские приветствия казались зловещими. На прощание он мне все-таки кивнул.
Выйдя в Берлине на перрон, я обратил внимание на то, что там не оказалось ни одного мужчины без какой-либо форменной одежды — военной, полицейской, железнодорожной, штурмовиков или эсэсовцев. Купив в киоске свежую газету на русском языке, я почувствовал себя неуютно на перроне и поспешил убраться в купе: вдруг форма моего носа кому-то не понравится, а там доказывай, что ты не верблюд.
Газета оказалась органом Союза русских фашистов (оказывается, был и такой). В ней была полностью воспроизведена речь Гитлера, чтением которой я развлекался до самой польской границы. Эта речь была произнесена по случаю встречи с Муссолини и имела программный характер. Гитлер в то время не скупился на антисоветские высказывания, но в ней было достаточно упреков и в адрес Англии и Франции, не желающих, по его мнению, достаточно активно включиться в борьбу против большевизма. До самой польской границы в купе никого не было, а когда стемнело, вошел проводник и молча выключил свет, оставив лишь тусклую синеватую лампочку, предварительно задернув шторы на окне. Его бесцеремонность меня покоробила, я снова зажег свет и принялся дочитывать газету.
Через некоторое время в купе вновь влетел рассвирепевший проводник и с руганью, понятной мне только по интонации, снова резко выключил свет. Не решившись лезть на рожон, я приоткрыл штору. Мы, видимо, проезжали зону военных маневров. Небо ощупывали прожекторы, на высотках виднелись зенитные пушки, с затемненными фарами двигались колонны грузовиков.
Почувствовав приближение границы, я отправился на поиски багажного отделения и, переходя из вагона в вагон, выбросил под колеса, от греха подальше, крамольную газету.