Земля обетованная
Шрифт:
— Не хочу, мне надо потянуться, а то поясница болит.
— Почему это у тебя болит поясница?
— У него, Тони, поясница болит по той же причине, что у тебя, — рассмеялась Феля.
— Надо ему сделать массаж.
— Я бы хотела иметь твою фотографию, Вилли, ты сегодня замечательно выглядишь, — прошептала Ружа, и в ее больших серых глазах вспыхнули зеленоватые искры; она закусила губу, узкий рот будто красной чертой рассекал ее продолговатое, до прозрачности бледное лицо, которое окружал ярко-медный
— Сфотографируйте меня в такой позе! — воскликнул Вилли, ложась на ковер навзничь, и, подложив под голову руки, громко и весело смеясь, растянулся во весь рост.
— Девочки, сядьте возле меня! Идите сюда, синички!
— Он сегодня такой красивый, — проговорила Тони, склоняясь над его светлым, молодым, типично немецким лицом.
— Он слишком молод! — воскликнула Феля.
— А ты предпочитаешь Высоцкого?
— Ну, у Высоцкого такие тонкие ноги!
— Тихо, Феля, не говори глупостей.
— Почему?
— Просто потому, что неприлично.
— Дорогая моя Ружа, ну почему неприлично? Я знаю, что мужчины говорят про нас, мне Бернард все рассказывает, недавно он мне рассказал такой смешной анекдот, я просто умирала со смеху.
— Расскажи, Феля, — зевая от скуки, попросила Тони.
— Знаешь, малышка, если ты при мне расскажешь, так я тебе больше никогда ничего не расскажу, — запротестовал лежавший на ковре Бернард.
— Он стыдится! Ха, ха, ха! — Феля вскочила с кушетки и закружилась по комнате как сумасшедшая, опрокидывая мебель и валясь на Тони.
— Феля, чего ты дурачишься?
— Мне скучно, Ружа, я бешусь от скуки.
Феля села на кипу плюшевых подушек, которые ей пододвинул лакей.
— Откуда у тебя, Вилли, этот шрам? — спросила Феля, проводя длинным тонким пальцем по красному рубцу, пересекавшему его лицо от уха до небольших растрепанных усиков.
— От сабли, — ответил он, пытаясь схватить ее палец зубами.
— Из-за женщины?
— Конечно. Пусть Бернард расскажет, он был моим секундантом, да наболтал столько, что все берлинские гуляки знали об этом деле.
— Расскажи, Бернард.
— Оставьте меня, мне некогда, проворчал Бернард, перевернулся навзничь и уставился в потолок, на котором вслед за золотой колесницей Амура летели стаи голых крылатых нимф; Бернард курил одну папиросу за другой, их подавал ему и зажигал стоявший в дверях лакей, одетый в красную французскую ливрею. — К тому же история эта слишком скандальная.
— Вилли, мы же с тобой условились, устраивая наши собрания, что должны говорить друг другу все-все, — напомнила Тони, придвигаясь поближе вместе со своим креслом.
— Расскажи ты, Вильгельм, тогда я в награду выйду за тебя замуж. — И Ружа
— Я бы женился на тебе, Ружа, в тебе сидит изрядный чертенок.
— А приданое у меня еще изрядней, — с издевкой заметила Ружа.
— Ну, такая скука! Вилли, изобрази свинью, ну же, дорогой, изобрази свинью! — стонала Тони, потягиваясь в качалке так самозабвенно, что большая пуговица в виде камеи отскочила от ее корсажа.
Ей было невероятно скучно, и она жалобным голосом, настырно, как ребенок, просила:
— Изобрази свинью, Вилли, изобрази свинью!
Вильгельм стал на четвереньки, выгнул спину и короткими, неуклюжими прыжками, превосходно подражая движениям старой свиньи, принялся кружить по комнате и повизгивать.
Тони покатывалась от безумного хохота. Ружа изо всех сил хлопала в ладоши, а Феля колотила пятками по ковру и подпрыгивала от удовольствия. Ее короткие волосы рассыпались, закрыв светло-желтой метелкой розовое, сияющее лицо.
Увлеченная общим весельем, Меля швыряла подушками в Мюллера, и тот при каждом ударе подскакивал, забавно вскидывая ноги, и протяжно визжал; наконец, утомившись, он начал чесаться выгнутой спиною о ноги Ружи, затем повалился на середину ковра, вытянулся и, совершенно как утомившаяся свинья, стал хрюкать, ворчать и повизгивать будто сквозь сон.
— Неподражаемо! Изумительно! — восклицали в восторге развеселившиеся девицы.
Высоцкий, удивленно вытаращив глаза, впервые наблюдал подобную забаву скучающих миллионерш — он даже перестал отряхивать лацканы, не засовывал манжеты в рукава, не крутил усики, только обводил взглядом лица барышень и с отвращением шептал:
— Шут.
— С какой точки зрения? — спросила Меля, которая первой угомонилась.
— Со всех человеческих точек зрения, — жестко парировал Высоцкий и оглянулся, ища цилиндр, в который Феля пыталась засунуть обе ноги.
— Убегаешь, Мечек? — спросила она, удивленная его суровым взором.
— Я вынужден уйти, потому что мне становится стыдно, что я человек.
— Франсуа, отворить все двери — от нас уходит оскорбленное человечество! — насмешливо вскричал Бернард, который во время представления, устроенного Мюллером, спокойно лежал и курил папиросы.
— Ружа, Мечек обиделся и хочет уйти, не разрешай ему!
— Мечек, останься! Что с тобой? Зачем ты так?
— Мне некогда, я договорился о встрече, — мягко оправдывался Мечек, стараясь стянуть свой злосчастный цилиндр с Фелиных ног.
— Останься, Мечек, очень тебя прошу, ты же обещал проводить меня домой! — с жаром просила Меля, и бледное ее личико зарумянилось от волнения.
Высоцкий остался, но сидел мрачный, не отвечая ни на насмешливые реплики Бернарда, ни на буршевские остроты Мюллера, который опять улегся у ног Ружи.