Земля обетованная
Шрифт:
— У нас вся Лодзь собралась! — самодовольно произнесла хозяйка дома, и на ее вывернутых губах, похожих на стоптанные подошвы, расцвела улыбка, с которой она и удалилась величественной походкой, в ореоле завитых, с проседью волос, сколотых брильянтовыми шпильками; ее крупное расплывшееся лицо с тонким, изящным носом и маленькими, сильно подведенными черными глазками сияло гордостью.
Она успевала со всеми поговорить, быть везде, но то и дело посматривала на большой, закрытый холстиной мольберт, стоявший у одного из окон, и на
— Сюрприз! Чудо! Пан Эндельман! — громко звала она мужа, который спешил на ее призыв и, держа ладонь у уха, выслушивал женины распоряжения и торопился их исполнить без промедления.
В буфетной, устроенной в одной из соседних комнат, расположились десятка полтора мужчин во фраках, среди них были Боровецкий с Травинским и Мюллером-старшим, который, раскрасневшись больше обычного, громко разговаривал и, небрежно сплевывая на пол, ругал евреев, так как его раздражала роскошь Эндельманов и их великосветские замашки. Боровецкий подкручивал усы и тупо усмехался, а Травинский поглядывал в открытую дверь на свою жену, которая в этот вечер впервые появилась в лодзинском высшем свете и, сидя в кружке женщин, затмевала всех своей аристократической внешностью и изысканной простотой наряда.
Вероятно, ей было скучно слушать пошлую женскую болтовню — коротко отвечая на вопросы, она разглядывала картины и другие произведения искусства, украшавшие гостиную; море шелков, кружев, бархата, сверкавших несметным множеством драгоценных камней, которые играли всеми цветами радуги, прелестные женские головки, окруженные всем этим великолепием, как бы служили для Травинской роскошной рамой, в которой красиво выделялось ее до верха застегнутое и стянутое в талии золотым пояском белое платье.
— Кто эта прелестная дама? — спросил Гросглик.
— Это моя жена.
— А! Так я вас поздравляю, истинный ангел, четырежды ангел, а не женщина! — воскликнул банкир и заставил Травинского представить его.
— Пан Боровецкий, вы, наверно, многих дам тут не знаете? — спросил Бернард.
— Да, вы правы. Но, может быть, вы меня представите?
— Сегодня это моя обязанность.
Он взял Боровецкого под руку, и они вместе вошли в гостиную, где длинноволосый маэстро уже пробовал рояль, только что принесенный из соседнего будуара.
— И музыка будет?
— Вы лучше спросите, чего тут не будет, на это мне легче ответить. Вы в первый раз на вечере у моей невестки?
— Да, до сих пор все никак не мог выбраться.
— О, тогда мне вас жаль.
— Из-за того, что я не бывал раньше?
— Вот именно, тогда вы бы раньше изведали эту скучищу, — пошутил Бернард.
— О, напротив…
— Внимание, начинаем! Кругленький миллион! — шепнул Бернард на ухо Боровецкому, представляя его дочке Мюллера.
— О, да мы хорошо знакомы! — протягивая руку, обрадованно воскликнула Мада.
— Вот и поговорите о чем-нибудь приятном, а я через минуту
— Совсем недавно я уже слышал нечто приятное, тихо сказал Боровецкий, стоя перед Мадой.
— Это вам зачтется! — простодушно ответила она.
— И зачтется, и запомнится.
— Ах, какой вы милый! — воскликнула она и, спохватившись, прикрыла лицо веером.
Он окинул ее таким взглядом, от которого она вся заалелась. Мада нынче была очень хороша в розовом шелковом платье, с букетиком белых ландышей: морковно-желтые золотистые волосы, закрученные греческим узлом, оттеняли белую шею, покрытую, словно пушком, золотистыми пятнышками веснушек, которые, когда она краснела, розовели от прилива крови; золотистые ресницы, окаймлявшие, фарфоровой голубизны глаза, опустились, она не решалась взглянуть на Боровецкого.
— Вам тут весело? — серьезно спросил он, чтобы помочь ей оправиться от смущения.
— Нет… Да… Пожалуйста, сядьте тут рядом.
— Мама ваша пришла?
— Нет, мама не любит таких сборищ, она, знаете ли, чувствовала бы себя здесь неловко, а главное, она не хочет бывать в обществе евреек, — тихо закончила Мада, улыбаясь поверх веера из страусовых перьев.
— А вы?
— Мне безразлично, только вначале я ужасно скучала.
— А теперь?
— Теперь уже не скучаю. Как только вас увидела, я сразу почувствовала себя свободней.
— Благодарю, — с усмешкой сказал Боровецкий.
— Я сказала что-то невпопад? Тогда я ничего больше не буду говорить, рта не раскрою.
— А вот против этого я протестую всеми силами и всей душой.
— Нет, нет, больше не буду разговаривать — ведь что я ни скажу, все или глупо, или смешно.
— Ни то, ни другое, я слушаю вас не только со вниманием, но и с истинным удовольствием.
— Ну, пошли отрабатывать барщину! — позвал Боровецкого Бернард, возвращаясь.
Боровецкий поклонился и пошел с ним, а Мада смотрела им вслед, не посмев попросить, чтобы он вернулся к ней.
— Двести тысяч во второсортном товаре и в ненадежных векселях, — опять прошептал Бернард, представляя Боровецкого некрасивой, с темным от веснушек лицом, девушке, у которой вся голова, лицо и плоская грудь была усыпаны пудрой и брильянтами.
— Собственные ли у нее зубы, не знаю, но за брильянты ручаюсь.
— Да вы несравненный чичероне!
— Об этом всей Лодзи известно. Сейчас я вас подведу к руинам. Пятьдесят тысяч наличными на стол, но папа может поджечь себя еще раз, тогда приданое увеличится в четыре раза!
Не слишком молодая, бледная девица анемичного вида, сама зеленая да еще в зеленом платье, улыбнулась жалкой, болезненной улыбкой, обнажая длинные, редкие зубы и синеватые дёсны.
Поклонившись, Боровецкий поспешно удалился — это угасшее лицо, подобное старым, запыленным, оббитым, испорченным часам из саксонского фарфора, произвело на него удручающее впечатление.