Земля
Шрифт:
Не успели они устроиться возле хижины, как из чащи неожиданно появился Гудуйя. Одет он был в некое подобие тулупа из козьей шкуры. Длинная борода скрывала лицо, волосы свисали космами. Был он все еще крепок и могуч. В больших, чуть навыкате глазах застыла печаль. В руках его была извечная суковатая палица в локоть толщиной. Рядом с ним застыли два олененка.
Гудуйя с нескрываемым подозрением оглядел гостей. «Чего им здесь нужно? — Он догадался, что перед ним были строители. — Зачем они ко мне пришли?!» — с холодным недоверием смотрел он на них. Молчание затягивалось. Уловив явное замешательство
— Что уставились, человека не видели, что ли?!
Услышав его слова, Серова с облегчением вздохнула. Она никогда не верила страшным россказням об Очокоче и всякой прочей нечисти, но при виде этого чудища не на шутку заколебалась. И теперь она улыбнулась собственному страху, хотя, надо сказать, улыбка получилась несколько натянутой.
Сорок лет не улыбалась Гудуйе ни одна женщина. И теперь он стоял, с изумлением глядя на эту незнакомую женщину, облаченную в мужскую одежду, с золотой прядью, выбившейся из-под кепки. Взгляд его выражал не только изумление, но и глубокую печаль. Серова уловила это, и тут же на память ей пришло все, что она слышала о Гудуйе Эсванджия. И жалкая, испуганная улыбка, искривившая ее губы, сменилась теплой улыбкой участия и сострадания.
Сорок лет не видел Гудуйя такой улыбки. Сорок лет дружил он лишь с дикими зверями, они любили его, и их сердца были у него как на ладони. Вот и сейчас к нему тесно жались малые оленята, с тревогой и удивлением уставившись на пришельцев умными человечьими глазами. Да, Гудуйя прекрасно знает, что на сердце у этих зверят, но что творится в людских сердцах — ему уже давно неведомо. И вот теперь он понял движение сердца этой женщины, почувствовал теплоту ее улыбки, и неожиданно все заулыбались вокруг Гудуйи. Улыбалась ему златоволосая женщина, улыбались мужчины и женщины, стоявшие рядом с ней, улыбался лес, улыбалось небо.
— Дедушка, мы не нашли дорогу в Кулеви, — сказала Серова.
— Зачем вы идете в Кулеви?
— Мы исследуем новую трассу для главного канала, — ответила Серова.
Гудуйя Эсванджия не знал, что означает трасса и главный канал.
— Может, вы нам поможете, дедушка? — попросила Серова.
Гудуйя с незапамятных времен отвык от такого обращения, отвык от просьб. Никто, кроме разве что Вардена Букия, не просил его ни о чем. И вот теперь его просит эта женщина. Но что общего у этих людей с Гудуйей и что общего у Гудуйи с ними?! Он решил было распрощаться с ними, но что-то удерживало его. Может, этим «что-то» была улыбка женщины, ее просьба, глаза ее спутников, с ожиданием устремленные на него.
— Но почему я? — он не это хотел сказать. Но так уж сорвалось с языка, и Гудуйя тут же пожалел об этом.
— Только вы можете помочь нам, дедушка. Вы должны нам помочь. Без вас мы не сможем проложить путь, — настойчиво просила его Серова. — У вас доброе сердце. Вы не откажете нам.
— Нет у меня сердца, давно уже нет, — и этого не хотел говорить Гудуйя. Не мог понять он, что с ним творится. Он злился на себя.
— У вас доброе сердце, дедушка, — убежденно повторила Серова.
Гудуйя молчал. Стоял и удивлялся, почему он не доволен словами, почему вдруг дрогнули запоры его сердца.
— Эти оленята говорят мне, что у вас очень
— Да они глупые, эти оленята. Откуда у оленей уму взяться?
— У них такие умные глаза, дедушка. И у человека есть и ум, и сердце.
— Ум еще куда ни шло, а вот сердца нет у человека.
— Сердце и привело нас сюда, дедушка.
«Что это она говорит? Сердце привело...» Что-то дрогнуло в груди Эсванджия.
— Так вы поможете нам, дедушка?
Серова не отступалась со своей просьбой. Другие стояли молча. Молчала пожилой топограф Наталья Юрьева, молчал теолог Теофиле Таргамадзе, молчали двое рабочих с тяжелыми рюкзаками на спинах. Они не надеялись на его, Гудуйи, помощь.
— Дайте хотя бы переночевать у вас, дедушка.
— В хижине вам не поместиться.
— Да мы не в хижине, мы здесь устроимся, — сказал Теофиле Таргамадзе.
— Вас тут комары живьем сожрут.
— Нам не привыкать, дедушка, — сказала Наталья Юрьева. Она повернула к Гудуйе свое измученное, пожелтевшее от лихорадки и высушенное солнцем лицо. Она была обута в высокие резиновые сапоги с заправленными в них брезентовыми брюками. Куртка ее была наглухо застегнута до самого подбородка, голова повязана косынкой. Но вряд ли это могло предохранить от безжалостных атак комарья.
Гудуйя впервые видел чужеземных женщин и удивлялся, какое им дело до осушения болот, откуда они взялись здесь. И какого они роду-племени.
Он давно уже решил даже близко не подпускать к хижине людей. Он не желал, чтобы осушали болота вокруг него, он вообще никого не желал видеть. Не знал он, что среди строителей были и чужеземцы, а тем более женщины, одетые в мужскую одежду. Даже жены погонщиков скота не заглядывали в это безлюдье, и на тебе — пожаловали женщины, да еще бог весть откуда.
Мозг Гудуйи давно отвык от размышлений. Но вот теперь его заставляют думать, да еще как!
— Что скажете, дедушка? — не отставала Серова. — Так вы позволите нам здесь переночевать?
Галина так устала и измучилась от бесконечной ходьбы, ползания по колючкам и сучьям, от жары и одуряющей вони болот и ядовитых растений, от писка комаров и кваканья лягушек, что едва держалась на ногах. Все тело ныло и болело — ломило спину и поясницу, ноги и руки гудели от напряжения, глаза жгло. Она должна была уже привыкнуть к этому, ибо не раз попадала в подобные переделки. Но сегодня вдруг все сразу навалилось на нее. Она только и мечтала, чтобы лечь, дать отдых натруженному телу.
— Ночуйте уж, — сказал Гудуйя.
В хлеву за хижиной в ожидании дойки ревела буйволица.
У Гудуйи кроме этой буйволицы была еще и коза. Козу, опасаясь волков, он, по обыкновению, привязывал прямо возле хижины. Буйволице же волки были не страшны.
За хижиной располагались кукурузное поле и огород. Этим и кормился Гудуйя. На птиц и на зверей он не охотился. Никогда еще не резал он ни домашней скотины, ни диких зверей. Даже на муравья старался не наступить невзначай Гудуйя. На что уж неприятны ползучие гады, и те могли ползать себе на здоровье, не опасаясь Гудуйи. А о зайцах, оленях и кабанах и говорить нечего. В большой снег они приходили к самой хижине старика, и тот делился с ними последним.