Земля
Шрифт:
Уча и Ция старательно строили домик на песке. Точнее, строил Уча, а Ция подавала строительный материал: камешки, ракушки, древесную кору. Восхищенная мастерством Учи, Ция весело болтала ногами в воздухе.
— Да это же настоящий дворец, а не ода.
— Наш дом и будет настоящим дворцом, Ция!
— В таком дворце даже князья Дадиани не жили, Уча.
— Дадиани не жили, а вот мы будем. Нравится?
— Еще бы, но как же мы построим дом лучше дворца правителя Одиши?
— А вот и построим, собственными руками построим, потому он и будет лучше всех дворцов.
— Чем же мы обставим наш дворец, Уча?
— Были бы земля и дом, а за мебелью дело не станет.
— Что верно, то верно. Я ведь у тебя богатая невеста. Отец и мать из моего заработка ни копейки не разрешали тратить.
— Да и я кое-что откладываю из зарплаты, Ция.
— Боже мой, когда же настанет этот день, Уча? Сколько мы еще будем жить порознь? — с неожиданной печалью спросила Ция. — Я больше не могу так.
Уча бросил строить дворец и повернулся к Ции. Она, притихнув, лежала на песке и жалобно смотрела на Учу.
— Ция, — прошептал Уча.
— Когда еще у нас будет своя крыша над головой, — Ция крепко обхватила Учу за шею и прижала его лицо к своей груди.
— Нас увидят, Ция.
— А ты знаешь, Уча, Цисана еще ни разу не целовалась с Антоном.
— Знаю.
— Это еще откуда? — удивилась Ция.
— Мне Антон сказал.
— А ты ему рассказывал про нас, Уча?
— Рассказывал.
Ция теснее прижалась к Уче.
— Почему же ты стесняешься, что он нас увидит? Пусть смотрит, если ему охота.
— Нас, правда, увидят, Ция, — испугался Уча.
— Ну и пусть увидят, может, возьмут с нас пример. Сколько они еще будут монахами, — весело сказала Ция и поцеловала Учу.
— Ты знаешь, Ция, кто работает со мной на экскаваторе? — спросил Уча, стараясь уклоняться от ее поцелуев.
— Кто же?
— Твой сосед.
— Какой еще сосед?
— Тот самый танкист.
Ция не поверила:
— Танкист?
— Он самый. Бондо Нодия.
— Откуда ты знаешь его имя?
— Я же сказал тебе, что он со мной работает.
— Твоим помощником? — Ция отодвинулась от Учи.
— Вот именно.
— Как, каким образом?
— А вот так... Вернулся из армии, а Спиридон Гуния его ко мне направил.
— Давно?
Зачем она об этом спросила? Какая ей разница, давно или нет?
— С месяц уже.
— Почему же ты не говорил мне до сих пор? — огорчилась Ция.
— Он меня сам об этом просил.
— Это еще почему?
— Чтобы ты не думала, что он из-за тебя сюда приехал. Но я и без того знаю, что он ради тебя сюда и приехал.
— С чего ты это взял?
— Ну об этом нетрудно догадаться.
— Мы с ним были просто школьные товарищи, — сказала Ция.
— И Бондо то же самое мне говорил.
— И правильно говорил, — одобрила ответ Бондо Ция, но в глубине души все же была уверена, что Бондо приехал сюда ради нее одной. И не могла разобраться, нравится ей это или нет. Мысль эта приятно щекотала ее женское тщеславие, и, чтобы не думать о Бондо, Ция встала и отряхнула с тела песок.
— Пойдем, Уча, поплаваем напоследок... — И, не дожидаясь Учи, бегом бросилась к морю. Поплыла саженками. «Хорошо, что Уча не пошел со мной, — ей хотелось побыть одной. — Приехал работать сюда. Ничего подобного, это он из-за меня приехал, это ради меня он бросил все и стал подручным Учи. Какой он, оказывается, верный и любящий... А вот я... Но Уча тоже верный и любящий, и даже больше Бондо, гораздо больше. Другой бы на его месте даже близко Бондо не подпустил, от ревности бы извелся, а он нет... Целый месяц, оказывается, вместе с ним работает, а мне об этом ни слова... — Поглощенная своими мыслями, Ция медленно плыла по спокойной, неподвижной глади моря. — И все-таки почему он вдруг решился приехать сюда? И почему пошел в подручные к Уче? Почему именно к Уче? Ведь он прекрасно знал, из-за чего я уехала из деревни, ради кого я сюда перебралась?» Ция оглянулась и увидела, что заплыла слишком далеко. Учи совершенно не было видно. Ция повернула обратно и быстро поплыла к берегу. Ей вдруг совершенно расхотелось думать о Бондо и его планах. Единственное, чего она желала, — побыстрее увидеть Учу и покрепче его обнять, чтобы окончательно выбросить из головы глупые мысли.
Еще каких-нибудь две-три недели, и «Комсомолец» вплотную подойдет к хижине Гудуйи Эсванджия.
Гудуйя знал об этом. Знал, что ему навсегда придется проститься с жилищем,
А как бередил раны Гудуйи Исидоре Сиордия, как настраивал его против Галины Аркадьевны и Важи: они, мол, нарочно проложили трассу канала через хижину, хотя вполне могли бы обогнуть ее.
Не поверил Гудуйя Исидоре, не поверил его ядовитому языку и злому сердцу. Правда, ему было трудно расстаться с хижиной, но он безропотно пожертвовал ее каналу, ведь канал вел его к людям, возвращал к жизни. И что могло остановить его, когда люди вспомнили о нем, сами пришли к нему и как равному с равным предложили встать рядом во имя общего дела. Под самый корень надо было отрезать язык тому гаду, но божья кара и без того настигла его.
А теперь не горел огонь в хижине Гудуйи. Дело было за полночь, и Гудуйя бессонно ворочался на своем топчане. Снаружи явственно доносился лязг и грохот «Комсомольца».
Экскаватор Учи Шамугия работал в две смены. Днем на нем трудился Бондо Нодия, а по ночам — Уча.
Гудуйя обслуживал экскаватор в обе смены, но Уча отпускал его пораньше, чтобы старику не приходилось ночью оставаться на трассе.
Да, Уча обращался с ним как с отцом родным.
«Какие разные люди живут на свете, как не похожи они друг на друга. И Уча Шамугия — человек, и Исидоре Сиордия — тоже? Несправедливо это. Они же такие разные... Если так пойдет дело, экскаватор окажется у хижины уже через три недели. Лучше уйти отсюда загодя и переселиться в барак. Надо было это сделать раньше, но не смог я расстаться с козой и буйволицей, да еще и оленята тут... Человек привыкает к животным, ведь и они умеют грустить... Эх, не смог я одолеть своей печали... Как мне оправдаться перед буйволицей? Ведь буйволы что люди — радуются малому и печалятся от малого... Оленят я отпущу в лес, собаку прихвачу с собой, а буйволицу в колхоз сдам... Буду навещать ее... А коза? Куда девать козу? Отдам-ка я ее Уче с Антоном. Эсма доить будет...» В хижине было темно. Он больше не станет зажигать огня. Завтра на рассвете он покинет хижину. На дворе шел дождь. Капли величиной с грецкий орех тяжело падали на камышовую кровлю. В хижине было темно, но Гудуйя отчетливо видел квелу, стоявшую у самого очага, прикорнувшие к корневищу кеци, выстроившиеся вдоль стены коку, глиняные кувшины, подойник, жбаны, висевшие на стене связки табака, медный котел с деревянной мешалкой и струганым черпаком. Как он расстанется со всем этим добром, как бросит его на растерзание экскаватору? А придется оставить, не потащит же он все это с собой. Да, Гудуйя понимал, что оставляет здесь не только любимые им предметы, но и черные дни, месяцы и годы минувшего. И не знал он, радоваться или печалиться ему, потому как давно уже свыкся со своей участью.
Рассвело. Дождь перестал, уже не падали тяжелые капли величиной с грецкий орех на камышовую кровлю хижины. Гудуйя с трудом поднял с топчана свое утомленное бессонным ворочаньем тело и отворил дверь. Солнце ослепило его. Сколько раз встречал он так утреннее солнце, сколько раз согревало оно его зябкое сердце, сколько раз заглядывало оно в его запертую душу.
Намокшая собака тряслась от утренней прохлады. Она осторожно заглянула в хижину, но очаг не горел. Это показалось ей дурной приметой, и она жалобно заскулила. Гудуйя погладил ее по голове. Впервые он ласкал ее так. Но собака скулила по-прежнему, видимо чувствуя, что никогда больше не вспыхнет огонь в этой хижине.