Земля
Шрифт:
Гудуйя решил не откладывая отвести буйволицу на колхозную ферму, козу — к Эсме, отпустить в лес оленят. Ему казалось, что не сделай он этого сейчас же, ни за что потом не достанет у него сил на это. Он даже не умылся и не позавтракал.
Гудуйя свистнул собаку и направился к хлеву. Шел он медленно, так медленно, словно ноги были чужими. Он навсегда оставлял хижину и все вокруг. Никогда уже не возвратится он сюда. Он решил уйти, и он уходит. Собака с поникшей головой и поджатым хвостом бежала рядом с ним. Может, и она догадалась, что хозяин не собирался уже возвращаться сюда: он даже подойник не захватил с собой. Гудуйя отвязал козу, и
Собака с тоской оглядывалась назад, на хижину. Хозяин ни разу не обернулся. Собаке все еще не верилось, что хозяин навсегда расстается с хижиной. Не верили в это и буйволица с козой. Они то и дело останавливались, надеясь, что и хозяин тоже остановится. Но хозяин упрямо шел вперед. Куда он гонит их и почему оставил недоеными? Ведь ни разу еще не забывал он доить их по утрам. Собака скулила, коза мекала, буйволица мычала. Но Гудуйя, не останавливаясь, шел вперед, подгоняя и буйволицу, и козу. Сердце его сжималось от жалости, и, чтобы не повернуть ненароком назад, Гудуйя ускорил шаг, поминутно покрикивая на животных.
Вскоре они скрылись в кустарнике. Позади осталось жилище, позади остались горе и печаль, позади осталась вся прошлая его жизнь...
По просьбе Серовой Лонгиноз Ломджария выделил Гудуйе комнату в шестом бараке. В одном крыле этого барака помещался клуб, в другом — жилые комнаты. В каждой комнате стояло по две кровати, столы и стулья. Здесь жили прорабы и сотрудники конторы. В остальных же бараках кровати тянулись во всю длину в два ряда, и жило здесь по пятьдесят человек.
Гудуйю Эсванджия поместили в одну комнату с демобилизованным танкистом.
Бондо понравился Гудуйе с первого взгляда. И хотя вот уже сорок лет Гудуйя не жил под одной крышей с другим человеком, к Бондо он быстро привык. И не мудрено: они и дневали и ночевали вместе. Гудуйя никогда раньше не испытал отцовских чувств, теперь же он почувствовал себя отцом Бондо и Учи. Гудуйя всячески старался угодить им: запасал горючее для «Комсомольца», готовил еду, накрывал на стол и убирал со стола, приносил из магазина продукты, никогда не забывал прихватить для них папиросы и спички. Ни свет ни заря Гудуйя был уже на ногах. Быстро умывшись, он торопился на трассу, чтобы к приходу Бондо привести в порядок экскаватор.
Васо Брегвадзе, оставив в Поти свою квартиру, тоже перебрался в одну из комнат шестого барака. Это немало удивило всех. Но сам Брегвадзе считал это вполне нормальным: главный канал стал для него делом жизни, и он хотел быть как можно ближе к нему. На коротком отрезке главного канала работало два экскаватора и около двухсот рабочих. Трудились они не покладая рук в две смены, но темпы работы не удовлетворяли Васо.
К каналу были обращены взоры всех: строителей, служащих, крестьян из окрестных деревень. С прокладкой канала заканчивались основные работы на Коратском массиве, и уже можно было приступать к заселению
Сначала сваны спустились сюда с гор лишь на заработки. Им и в голову не приходило поселиться на Колхидской низменности. Но когда они собственными глазами увидели деревья, тяжелеющие от мандаринов, лимонов, апельсинов и грейпфрутов, когда потрогали стебли кукурузы, пригибающиеся к земле под грузом трех-четырех початков, когда подоили буйволиц, дающих молока вдвое больше сванских коров, в них постепенно созрела твердая решимость осесть на осушенной их же руками земле.
Однажды Бондо не вышел на работу. Рожденный и выросший в горном Одиши — в благословенной Лакаде, — он не выдержал массированного действия болотных испарений и комарья. На заре к экскаватору, на котором всю ночь проработал Уча, прибежал Гудуйя и сообщил, что Бондо заболел лихорадкой и его всю ночь напролет бил озноб.
Уча, не говоря ни слова, выскочил из кабины, собрался бежать в аптеку, но столкнулся с Васо Брегвадзе. Уча удивился: что могло в такую рань привести сюда инженера? Уча замешкался, не зная, как быть — бежать в аптеку или вновь сесть на экскаватор, ибо знал, что Брегвадзе скорее примирится с остановкой собственного сердца, нежели с остановкой экскаватора. Брегвадзе сразу заметил замешательство Учи.
— Иди, Уча, присмотри за своим дружком.
— А экскаватор?
— А мы вот что сделаем, — забираясь на экскаватор, сказал Васо. Он открыл кабину, сел за рычаги и только потом крикнул Уче: — Чего ты стоишь? Иди же.
— Я мигом смотаюсь в аптеку и вернусь.
— До начала своей смены можешь не возвращаться, — тоном приказа сказал Васо.
Ни слова не говоря, Уча бегом бросился в аптеку.
У окошка провизора стояла очередь.
Лихорадка безжалостно косила рабочих стройки. Карло Хвингия совсем сбился с ног. Аптека работала с раннего утра до позднего вечера, но от больных не было отбою. Коратская больница была переполнена.
Увидев Учу, провизор вздрогнул. На это вроде бы уже не было причин, — с того самого дня, как Уча при всем честном народе вывел его на чистую воду, Карло Хвингия работал на совесть. Но страх перед Учей не покидал его.
— Пожалуйте, что вам угодно? — любезно обратился он к Уче и встал.
— Ампулы хинина. Вы не беспокойтесь, моя очередь еще не подошла.
Из аптеки Уча помчался за фельдшерицей, и теперь они вместе направились к Бондо.
— Да ты не волнуйся, Уча. Три укола поставят твоего друга на ноги, — успокаивала Учу фельдшерица.
— Но посуди сама, что такое для нас три дня простоя экскаватора, — возбужденно говорил Уча. — Но стоп!.. Я, кажется, что-то придумал... — начал было Уча, обрадованный внезапной мыслью, но навстречу ему шли Важа Джапаридзе и Коча Коршия.
— Молодец, Уча, хорошо для друга стараешься, — похвалил Учу Важа. — Но как теперь нам с экскаватором быть, ума не приложу.
— Экскаватор работает, товарищ Важа.
— Это каким же образом? — удивились главный инженер и парторг.
— Меня Васо Брегвадзе заменил. Это он меня заставил уйти.
— Вот так Васо!
— Ну, поработает Васо день, от силы два, а потом? — задумался Важа. — Не будешь же ты опять по две смены работать?
— Ничего, поработаю, — бодро сказал Уча, но мысль, возникшая только что, не давала ему покоя: «А вдруг и я свалюсь в лихорадке? Что мы тогда делать станем? Был же болен Антон, тут зарекаться нельзя, что-то другое надо придумать».