Зеркала и галактики
Шрифт:
– На наше горе, мы – версаны, – Майк слабо улыбнулся.
Элан сдвинул брови, соображая. Майк пояснил:
– С Клементины.
– Не понимаю. – Историю колонизации космоса тигреро знал слабо, и название планеты ничего ему не говорило.
– Ну, как же! Восьмая колония; ей уж, считай, двести лет, – принялся объяснять Майк. – Версаны – от названия первого севшего корабля – «Оверсан». Одну букву потеряли; или выкинули для пущей простоты. Клементина, чтоб ты знал, – планета хоть и земного типа, но очень своеобразная. И новая раса сформировалась в рекордные сроки. Уже у детей первых поселенцев
– А как вас занесло сюда?
Версан повел широкими плечами.
– Лет тридцать назад там начались политические беспорядки. Многие рванули с Клементины и обосновались кто где сумел. Мы с Мишель родились уже здесь.
Новое, не имеющее отношения к словам собеседника озарение изумило Элана до глубины души.
– Ты из-за нее убил человека, – вырвалось прежде, чем он успел прикусить язык.
У Майка начали расширяться зрачки. Он долго глядел на Элана в упор и наконец хрипловато вымолвил:
– Черт тебя разберет… Мишель не зря перепугалась. – Он поднялся, постоял, глядя на пейзаж в окне. – Ты почти угадал… Если позволишь, я обойдусь без подробностей.
Глава 2
Версан уложил свою повесть в полсотни фраз; на самом же деле история была долгая.
…Майк вел вездеход через сопки. Вездеход был старый-престарый, любовно перебранный по винтику; ни у кого в Кедрове не было такого антиквариата. Неторопливая машина привычно углаживала колесами желтую лесную дорогу. Королевской гвардией в зеленых с золотом мундирах застыли кедры, в небесной синеве барашками разбежались крутолобые облака. Таня уезжала. Собралась погостить у родителей, в Заозерске, и Майк вез ее в Кедров, к рейсу.
Ровно год после свадьбы они прожили на берегу вырывающейся из каньона речки Чернавки, на маленькой электростанции. Станция работала в автоматическом режиме, и обслуживающего персонала было всего двое: Майк, по уши влюбленный в молодую жену, и холостой Степан. Сейчас напарник гулял в отпуске, и его заменял присланный из Кедрова практикант. Год назад Майк привез сюда Таню и ввел в дом, как юную королеву, для которой была выстроена станция и гремела в каньоне белопенная Чернавка, и золотились знаменитые кедры – те самые, что на всей Кристине больше нигде не растут. И вот она уезжает; говорит, что на месяц.
Дорога вниз недолга – сорок минут по грунтовке, затем поворот на большое шоссе. Таня молчала, глядя куда-то вбок. Красивая, желанная; внезапно ставшая далекой и словно чужой. С окончательной, безнадежной ясностью Майк осознал, что она уезжает навсегда. Не удержала ее ни Чернавка, ни кедры, ни он сам. Еще не было сказано ни слова, но он уже все понял.
– Не уезжай.
Таня раскрыла сумочку и начала в ней рыться. Столько всяческой мелочевки – можно полдня перебирать, притворяясь, будто желаешь выудить что-то нужное.
– Не уезжай, – повторил Майк. – Я люблю тебя.
– Ну Боже мой! – она с досадой щелкнула застежкой, хлопнула сумочкой по коленям. – Я соскучилась по своим, мне надо повидать людей.
– Здесь тоже люди. Хочешь, будем чаще ездить в город?
Таня фыркнула.
– Какие
– Я тоже, – согласился Майк.
Поэзи – единственное, чем Таня всерьез занималась. Не поэзия, в которой Майк не слишком разбирался, но которую уважал, а именно поэзи, замысловатая игра в слова. Майк благоразумно помалкивал, когда доводилось слышать Танины экзерсисы, хотя не находил в них ни логики, ни чувства. Неживая красота гладкой фразы, изящного рядка звучных слов; выдержанный ритм, безупречная рифма. Словом, поэзи; в Танином родном Заозерске от нее сходили с ума. Милое хобби, изюминка, придававшая Тане особое очарование и выделявшая ее среди других знакомых Майка. Игра, правил которой он сам не постиг.
– Не уезжай, – сказал он еще раз. – Ведь ты не вернешься.
– Не вернусь. – Таня вздрогнула, как будто сама не ожидала этих слов. – Майк, ну… Я очень люблю тебя, правда. Ты замечательный… – Она расправила на коленях пеструю юбку и решилась: – Ты совершенно чудный парень – но мне тут скучно! Я с ума схожу, на стенку лезу, а ты не видишь!
– Вижу, – с грустью заметил Майк. – Я стараюсь…
– Знаю, – перебила она. – Если ты пронес меня на руках вдоль реки или нарвал цветов – спасибо, конечно… Майк, но ведь тоска же смертная! Я не могу жить одной любовью. Мне нечего делать, не с кем поговорить.
– Со мной.
– О чем? Что речка сегодня шумит громче, а небо синее, чем вчера? И что в аппаратной барахлит этот… как его? Даже не выговорить! Сериалы с тобой обсуждать? Ты их не смотришь, обзываешь дурью.
– Дурь и есть.
– Вот-вот. А там о прекрасном, о возвышенном. Они учат любить…
– Учат портить друг другу жизнь и нервы. Ерунда это все. – Майк остановил вездеход. – Танюшка, я не разбираюсь в твоей поэзи. Я не в состоянии полдня обсуждать рифму в двух строчках или эти… графические антонимы.
– Омонимы, – поправила жена.
– Именно. Я не умею доказывать что-то там про алли… терацию, – запнулся Майк и на едином дыхании закончил: – и не отличаю стопу от строфы, а дактиль от анапеста, но я люблю тебя. Больше, чем в идиотских сериалах.
– Не заводись. Сериалы хорошие, ты просто ничего не понимаешь.
– Да черт с ними. Я не хочу, чтоб ты уезжала.
– Я не могу здесь! – почти выкрикнула Таня. – Ну как ты не поймешь?! Ты смеешься над поэзи, а для меня это жизнь. Я должна писать, у меня был талант, все говорили! А тут не могу, мне тошно, двух строк срифмовать не в состоянии. Я должна общаться с людьми, которые понимают, – а здесь весь город обойди, ни одного не сыщешь, кто разбирается. Поехали, не то опоздаю.
Майк тронул с места.
– Есть связь. Хочешь общаться – общайся, хоть со всем Заозерском. Я оплачу разговоры.
– Опять не понимаешь! Что можно сказать по связи?
– Если есть, что сказать…
– Вечер при свечах, компанией – это да. Коктейли хорошие, закуски изысканные… И платье сошьешь такое, что все упадут, и прическу сделаешь… И когда все послушают и похвалят, тогда будет толк: и рифмы приходят, и все такое. Они мне нужны – на то и друзья.
– Там ты одна из всех, а здесь единственная. Танюшка, я же люблю тебя. И старался, чтоб тебе было хорошо.