Зеркало для Марины
Шрифт:
Для начала этой самой точкой мог стать завтрак. Я был голоден. В холодильнике нашлась явно несвежая колбаса, вздувшийся пакет молока и банка рыбных консервов. Я вытащил заначку сторублевок, спрятанную под галстуками (неужели мне придется одевать их еще когда-нибудь?) и направился в магазин.
Шаги текли по ступеням, воздух стремился раздвинуться, стены, казалось, светились изнутри. Всего несколько часов в родной постели, а я уже ощущал себя совершенно иначе. Никаких голосов, никаких видений. Вывеска магазина уже проглядывала сквозь снег, который мягко падал,
У входа, скорченная в ознобе, стояла знакомая попрошайка — тетя Валя. Обычно вытянутые, сегодня ее руки были всунуты в карманы истрепанного грязно-малинового пальто. Когда я прошел мимо, тетя Валя старательно отвела взгляд, демонстративно не глядя на меня, два года подряд щедро сыпавшего ей монеты со сдачи.
Что ж, если жизнь, то жизнь. Я прошелся вдоль полок в поисках бутербродного содержимого. Нестерпимо хотелось пряной ветчины, соленых корнишонов, а еще жгучей горчицы, которой можно будет вдоволь промазать куски черного хлеба. Нашлось все, и даже сыр в пластиковых пеленках выглядел свежим.
— Триста сорок семь писят, — бросила кассирша после того, как прощелкала покупки. Я набрал с запасом, чтобы хоть несколько дней продержаться.
Банки и свертки мягко скользнули в пакет. Я вцепился в ручку, поднял, внезапно ощутив это — чувство реальности. Вот он, пакет, тяжелый, там покупки, я иду домой, я буду завтракать. Больше никаких голосов, все пройдено, трудный этап в жизни, а сейчас вот — снег повалил, кругом белизна, пусть ненадолго и все же.
— Возьми-ка, — тетрадный лист в руках у попрошайки, сложенный вдвое, под снегом казался серо-желтым.
— Это… что?
— Возьми-ка. Тебе, — слова выходили из ее гортани нехотя, будто и не знала она их, а кто-то вот нашептал и — запомнила.
исток, еще больше смявшись, перекочевал из ее руки в мою. Я нехотя принял бумагу. Что там могло быть? Прошение о вечной милостыне? Просьба стать ее возлюбленным? Чего еще можно ожидать в письменном виде от сумасшедших нищенок?
— Потом. Прочитай, — проскрипела тетя Валя, мотая седой нечесаной шевелюрой с остатками рыжей хны. Откашлялась и со скрежетом выхаркнула темно-коричневый плевок изо рта. Плечи женщины то поочередно, то сразу вместе дергались. С листом в одной руке и пакетом в другой я двинулся домой.
Уже у подъезда я развернул бумагу. На школьных клетках плыли крупные буквы:
В ТЕАТРЕ
ЛУЧШЕ
СЛЫШНО
В каком еще театре? В театре я не был… Как-то, после исчезновения Марины, мы решили — пойдем, надо жить дальше, возможно, это сгладит. Ни черта, конечно, не сгладило. Даже не помню, что смотрели. Весь прошлый год был словно залеплен такими вот обрывками мокрых тетрадных листов, рекламных газет и объявлений. А полет с моста был фотографией с последней страницы какого-нибудь еженедельника — из тех, что желтеют на развалах в дальнем углу супермаркета.
И теперь, когда нужно определиться — сошел я с ума или нет — уже сошедшая с него нищенка сует мне рукописную рекламу какого-то ТЕАТРА. С хорошей слышимостью. Проверка на реальность? Подстава? Бред…
Я занес
3
Голые стволы деревьев встречали неприветливо. Качали головами на ветру — «опять ты, опять ты». Полгода после исчезновения Марины я приходил сюда ежедневно. Глаза старались найти хоть какую-то зацепку, а память проворачивала все, что привело к исчезновению дочери.
Вот здесь мы шли за руку — крутой спуск в овраг, можно запросто улететь. А тут Маришка побежала, пугая голубей, что толклись по асфальтовой дорожке. Там я отошел в кусты — поссать. Вот и поссал…
Прежде чем вызвать полицию, я бегал по парку. Несколько минут. Тогда казалось, прошли часы — я влезал в шиповник, совался под забор, глядел в лицо каждому ребенку, который попадался навстречу.
И вот та самая сцена, где я показывал долговязому полицейскому мобильный с фотографиями Марины. Сцена театра…
Мурашки иглами стартовали с ног и в миг долетели до шеи. Деревянная сцена, сколоченная к девятому мая. Театр? В День победы тут наяривал оливково-зеленый гармонист. Марина сидела у меня на плечах и повизгивала от залихватских звуков и движений пальцев музыканта. Это театр. Тот ли, в котором ЛУЧШЕ СЛЫШНО?
Дерево сцены за зиму напиталось влагой и потемнело. Я тоже был вроде этого помоста — всю зиму стоял под сугробами, а теперь терпеливо жду весеннего солнца и его сухого тепла.
Рука прошлась по длинной струганой доске. Шляпка самореза вынырнула из утробы дерева на проверку — можно ли сбежать. Ветки скрипели, приходя в себя после зимы, ветер метался в поисках листвы, а я ничего не слышал. Ничего из того, что могло бы дать мне ответы.
Каких ответов я искал? Что Марина жива и найдется? Надежда на это ушла после нескольких месяцев на интернет-форумах поисковых отрядов. Что Настя вернется ко мне? Думаю, ей без меня лучше. Давным-давно, одна из первых любимых сказала мне: потеря ребенка — единственное, чего не может пережить семейная пара. Ветки согласно кивнули.
Я обошел вокруг сцены. Шесть метров в длину, столько же по ширине. Под ногами хлюпали первые лужицы, в голове стоял холод. Пусто. Пора возвращаться.
На ходу обтирая ботинки об асфальт, я двинулся в сторону дома. Поднял голову и увидел фигуру. Метрах в двадцати от меня кто-то стоял. Небольшого роста, кутается в бледно-синюю куртку. Я чуть помедлил — в парке было пустынно, а тут кто-то стоит на дороге.
Девушка. Моложе меня. Лет на десять. Волосы острижены почти под ежик, смешно топорщатся на ветру. Голову она спрятала глубоко в воротник. А глаза пристально смотрели на меня.
Куртка, я тебя знаю? Подруга жены? С работы, из новичков, которых я еще не успел даже осознать? Я шел прямо, изредка вскидывал взгляд — не отошла, не отвернулась ли? Но нет, глаза, не отрываясь, вцепились в меня.
Я почти прошел мимо, кося на нее взглядом, когда губы ее разлепились. Хрипловатый, озябший голосок: